Со словом «память», как правило, ассоциируется чисто внутреннее явление, локализованное в мозгу индивида, - считается, что данный феномен, подлежит ведению физиологии мозга, неврологии и психологии, а не исторической культурологии. Однако, содержательное наполнение памяти, организация её содержаний, сроки, которые в ней может сохраняться то или другое, - всё это определяется в очень большой степени не внутренней вместимостью и контролем, а внешними, то есть социальными и культурными рамками. На это первым настоятельно указал Морис Хальбвакс .
В качестве центрального тезиса всех работ Хальбвакса можно выделить социальную обусловленность памяти. Индивид, воспитание и становление которого происходило в полном одиночестве, не имел бы памяти - таков его тезис. Впрочем, так отчётливо эта мысль так и не была сформулирована исследователем. Память, по убеждению Хальбвакса, может возникнуть у человека лишь в процессе его социализации. И, несмотря на то, что «обладает» памятью всегда отдельный человек, формируется она коллективом. Потому понятие «коллективная память» нельзя отнести к разряду метафор. Коллективы никогда не «обладают» памятью непосредственно, но обуславливают память своих членов .
Каждый из нас может для себя отметить, что даже самые личные воспоминания возникают в подавляющем большинстве (мы не учитываем здесь душевные заболевания отдельных индивидов) через общение. В памяти мы храним не только собственный опыт, но и опыт окружающих, которым они делятся с нами тем или иным образом.
Таким образом, наиболее удобной теорией, как для объяснения запоминания, так и для объяснения забвения, является следующее: Субъектом памяти и воспоминания всегда остаётся отдельный человек, но он зависим от «рамок», организующих его память . Здесь Ян Ассман несколько не согласен с Хальбваксом, который объявил коллектив субъектом памяти и воспоминания и создал такие понятия, как «групповая память» и «память нации». Однако оба учёных сходятся во мнении, что мы помним только то, что можем сообщить и для чего можно найти место в рамках коллективной памяти .
То есть, с прекращением реконструкций прошлого в настоящем, будь то обряды или обычаи, наступает забвение как для индивида, так и для коллектива, любой более не актуальной, не поддерживаемой в памяти, информации. Верность данного суждения подтверждает народная мудрость, прошедшая через годы, не теряя своей актуальности: «Человек жив, пока о нём помнят».
Отличия индивидуальной и коллективной памяти весьма принципиальны для Хальбвакса, так как память индивида, хоть и обусловлена социальными рамками, всегда остаётся уникальной в каждом случае комбинации различных коллективных воспоминаний, связанных с различными группами, членами которых мы являемся.
Также, Морис Хальбвакс и Ян Ассман сходятся в том, что коллективная память для своего функционирования и сохранения нуждается в неких «образах» или «фигурах воспоминания» . «Та или иная истина, чтобы закрепиться в памяти группы, должна предстать в конкретной форме какого-либо события, лица или места» . В свою очередь, для сохранения в памяти группы, каждая попадающая туда фигура непременно должна обогатиться смыслом, влиться в идейную систему данного общества. Специфичными признаками фигур воспоминания являются:
+ отнесённость к пространству и времени - то есть наличие конкретности в привязке события или личности к определённому месту и времени;
+ отнесённость к группе - есть ни что иное, как идентификационная конкретность, отношение исключительно к точке зрения реальной, живой группы;
+ воссоздающий характер - конкретная необходимость фигур, хранящихся в памяти, в возможности воссоздания и реорганизации в соответствии со сменяющимися контекстными рамками настоящего.
Таким образом, мы видим, что для того, чтобы попасть в зону памяти, любая информация должна преодолеть несколько фильтров. Эти, своего рода, барьеры были установлены не просто так - они выполняют крайне важную, защитную функцию. Суть защитной функции видится в том, чтобы регулировать интенсивность и глубину изменений внутри группы, которые вполне способны разорвать связь коллектива с его традициями, коренным образом повлиять на его будущее и даже привести к его уничтожению, потере своей групповой идентичности. Ведь коллективная память способна действовать в обоих направлениях: как назад, так и вперёд. Память не только воссоздаёт прошлое, она также организует переживание настоящего и будущего .
Ещё одним ключевым моментом в теории Мориса Хальбвакса было противопоставление памяти и истории. На первый взгляд может показаться, что подобные утверждения не имеют смысла, ведь и память и история призваны сохранить и передать потомкам то, чем жили их предки: мировоззрение, традиции. Однако, философ довольно убедительно обосновывает свою точку зрения.
По мнению Хальбвакса, коллективная память замечает лишь сходство и преемственность, в то время, как история устремляет свой взор в абсолютно противоположном направлении и полностью акцентирует внимание на различиях и разрывах преемственности .
Философ отмечал, что в то время как коллективная память затушёвывает любые изменения, стремясь представить группе такой образ её собственного прошлого, чтобы она на всех стадиях могла себя узнать, история, представляет каждый отрезок времени без изменений, как «пустой».
В то же время групповая память всячески старается подчеркнуть отличие своей истории от множества историй других групп, тем самым обосновывая собственную уникальность. А история организует свои факты таким образом, что становится ясно: нет ничего уникального, всё сравнимо со всем и всё в равной степени значимо.
И всё же отношение памяти и истории обозначается Хальбваксом не столько и не только как противопоставление, но и как отношение последовательности. «История начинается, как правило, только в той точке, где кончается традиция и распадается социальная память» . Получается, что для того, чтобы беспристрастно установить общую картину и последовательность фактов, истории необходимо выждать до того момента, когда старые группы с их мыслями и памятью, их влиянием, исчезнут. Между памятью и историей встраивается своего рода временной буфер, сквозь который далеко не каждое воспоминание проходит, а те, что проходят – в той или иной мере преобразовываются и объединяются в общие, объективные исторические пласты.
Следует также отметить, что Хальбвакс видит различия как между историей и памятью, так и между памятью и традицией, считая традицию не одной из форм воспоминания, но его переоформлением. В данном вопросе, кстати, Ян Ассман не согласен с Морисом Хальбваксом, разделяя коллективную память на «культурную» и «коммуникативную».
Подводя итог, можно выделить основные тезисы теории Хальбвакса:
+ память социально обусловлена, она является коллективным феноменом,
+ память индивида и коллективная память – принципиально различные понятия,
+ «фигуры воспоминания» – важные компоненты функционирования и сохранения коллективной памяти,
+ коллективная память действует в двух направлениях: воссоздание прошлого и переживание настоящего и будущего,
+ коллективная память противостоит истории и традиции, являясь для первой предшественником и «субъективным оппонентом», а для второй - фундаментом для развития.
Вклад Мориса Хальбвакса, бесспорно, важен, не смотря на некоторое отсутствие понятийной чёткости, которая крайне необходима его последователям для развития его идей. Также, вопреки многократным упрёкам в применении понятия памяти к явлениям социальной психологии, ему всё же удаётся выйти за рамки индивидуально-психологического, узкого понимания памяти и показать, что прошлое не вырастает естественным путем, а является продуктом культурного творчества .
Ron Eyerman. Cultural Trauma and Collective Memory
Рон Айерман (Йельский университет; профессор социологии кафедры социологии; содиректор Центра культурной социологии; PhD) [email protected].
УДК: 326+342.721+347.167.2+94
Аннотация:
В работе Рона Айермана рабство рассматривается не как институт или индивидуальный опыт, а как культурная / коллективная травма, отраженная в коллективной памяти, — т.е. как определенная форма воспоминания, которая лежит в основе человеческой идентичности. При этом понятие культурной травмы предполагает, что непосредственное переживание события не является обязательным условием для того, чтобы включить это событие в травму. Коллективная травма переживается спустя время и через воспоминания, и ключевая роль в этом процессе принадлежит репрезентации. То, как именно помнится событие, тесно переплетено с тем, как именно оно представлено. Поэтому так важны средства и способы репрезентации, поскольку они стирают границу между отдельными людь-ми и ликвидируют разрыв между происшестви-ем и воспоминанием о нем, создавая социальную основу для возникновения культурной травмы. Айерман задает концептуальные рамки для анализа интеллектуальных последствий рабства как разновидности культурной травмы и иллюстрирует этот анализ примерами из истории афроамериканской идентичности.
Ключевые слова: рабство, коллективная памя-ть, культурная (коллективная) травма, репрезентация, воспоминание, афроамериканская идентичность
Ron Eyerman (Yale University; professor of sociology, Sociology Department; co-director, Center for Cultural Sociology; PhD) [email protected].
UDC: 326+342.721+347.167.2+94
Abstract:
In this article, Eyerman examines slavery not as an institution or individual experience, but as cultural / collective trauma reflected in collective memory — i.e., as a form of recollection that lies at the foundation of human identity. Meanwhile, the concept of cultural trauma conjectures that immediate experience of an event is not necessary for this event to be included in trauma. Collective trauma is experienced after the fact and through recollection, and representation plays a crucial role in this process. The specific way an event is remembered is closely intertwined with how it is represented. This is why the means and methods of representation are so important, since they blur the boundary between indivi-duals and liquidate the rift between what happened and how it is recalled, creating a social foundation for the emergence of cultural trauma. Eyerman provides a conceptual framework for analyzing the intellectual consequences of slavery as a form of cultural trauma and illustrates this analysis with examples from the history of African-American identity.
Key words: slavery, collective memory, cultural (collective) trauma, representation, recollection, Afro-American identity
Утрачена была непрерывность прошлого <…>. То же, с чем мы остались, это все же прошлое, но прошлое уже фрагментированное , утратившее определенность оценок.
Ханна Арендт [Арендт 2013: 206—207]
Именно память подсчитывает, контролирует богатство и мастерство рассказа, приводит его в движение.
Хорхе Семпрун
Введение
В этой книге будет исследовано формирование афроамериканской идентичности сквозь призму теории культурной травмы . В данном случае «травмой» является рабство, но не как институт или даже опыт, а как коллективная память, форма воспоминания, которая лежит в основе человеческой идентичности. В этом отличие травмы как культурного процесса от той травмы, которая поражает отдельных людей. Травма как культурный процесс объединяет различные виды представлений и связана с изменением коллективной идентичности и переработкой коллективной памяти. Понятие уникальной афроамериканской идентичности возникло после Гражданской войны и отмены рабства . Поэтому травма принудительной неволи и почти полного подчинения воле и прихоти других — это не обязательно что-то, что многие объекты этого исследования испытали непосредственно на себе; но она стала ключевой, когда они попытались создать из воспоминаний коллективную идентичность. В этом смысле рабство травмировало ретроспективно, оно создало «первичную сцену», которая потенциально могла бы объединить всех афроамериканцев в Соединенных Штатах, были ли они сами при этом рабами или нет, осталось ли у них знание или переживание об Африке или нет. Рабство заложило основы для возникновения коллективной идентичности, оказывая влияние на формирующуюся тогда же коллективную память, которая определяет расу, нацию и сообщество в зависимости от заранее выбранного уровня абстракции или точки зрения. Этот коллективный дискурс и его репрезентация находятся в центре внимания в моей книге.
То, что рабство травматично, может показаться очевидным, и для тех, кто сам его пережил, это, разумеется, должно было быть именно так. Прослеживая в недавней работе последствия рабства в паттернах поведения современных афроамериканцев, Орландо Паттерсон пишет:
Другим признаком детства, проведенного в рабстве, была приобретенная психологическая травма от того, что они видели ежедневную деградацию своих ро-дителей в руках рабовладельцев. <…> К травме от наблюдения за унижением родите-лей позднее прибавилась еще одна, когда дети подросли и их начали на-сило-вать американцы европейского происхождения на плантациях и за их пределами .
Хотя такое употребление термина «травма» корректно, это не то, что я имею в виду. Понятие афроамериканской идентичности было сформулировано в XIX ве-ке позднее — это сделало поколение черных интеллектуалов, для кого рабство было явлением прошлого, а не настоящего. Афроамериканскую идентичность заложили память о рабстве и его отражения в речи и произведениях искусства, они же дали возможность его институционализировать в таких организациях, как созданная в 1909 году Национальная ассоциация содействия прогрессу цветного населения (NAACP). Если можно говорить о травме рабства для этого поколения интеллектуалов, то она была ретроспективной, опосредованной воспоминаниями и рефлексией, а для кого-то — и с оттенком стратегического и практического политического интереса.
В отличие от психологической или физической травмы, когда есть рана и опыт сильного эмоционального страдания отдельного человека, культурная травма означает драматичную утрату идентичности и смысла, прореху в ткани общества, которая воздействует на группу людей, достигших определенной степени сплоченности. В этом смысле не обязательно, чтобы травму ощущали все члены сообщества или непосредственно пережил бы хоть кто-то из них. Однако необходимо некое событие, которое бы стало значимой «причиной», и его травматический смысл должен быть утвержден и воспринят; этот процесс занимает время и требует опосредования и репрезентации. Артур Нил определяет «национальную травму» в соответствии с ее «долгосрочными последствиями» и связывает ее с событиями, «от которых непросто избавиться и которые будут вновь и вновь разыгрываться в сознании отдельного человека», «прочно укореняясь в коллективной памяти» . С этой точки зрения национальная травма должна быть понята, объяснена и непротиворечиво подана в публичном обсуждении и дискурсе. Поэтому ее представление в массмедиа играет решающую роль. Также важно понимать, чтó именно мы назвали культурной травмой. Нил Смелсер дает более формальное определение того, что это такое, и оно достойно того, чтобы его повторить: это «память, которую признала и которой оказывает публичное доверие релевантная группа, и вспоминание события или ситуации, (a) нагруженных негативным аффектом, (b) представленных как неизгладимые; (c) считающихся угрожающими существованию общества или нарушающими одну или больше из его фундаментальных культурных предпосылок» . К последней части можно добавить: «или угрожающими групповой идентичности». Именно коллективная память о рабстве определяет отдельного человека как «члена расы» (по выражению Майи Энджелоу ).
В психоаналитической теории травмы Кэти Карут травматический эффект производит не сам опыт, а скорее воспоминание о нем . По ее мнению, между событием и травматическим опытом всегда проходит про-межуток времени, «инкубационный» период (a period of «latency»), характерной чертой которого является забывание. Травма — рефлексивный процесс, связывающий прошлое с настоящим с помощью образов и воображения. По словам психологов, это может привести к формированию искаженной идентич-ности, когда «определенные субъектные позиции — например, жертвы или злоумышленника — могут особенно выступать вперед или даже преобладать. <...> При этом наблюдаются одержимость прошлым и стремление навязчиво повторять его, как будто оно все еще происходит здесь и сейчас» .
Учитывая центральную роль медиации и производимой воображением рекон-струкции, видимо, следует говорить не столько о травматических событиях, сколько о травматических аффектах . Поскольку трав-ма неиз-бежно отсылает к некому психоаналитическому переживанию, обозначение его как «травматического» нуждается в интерпретации. Национальная или культурная травма (на теоретическом уровне разница между ними минимальна) также укоренена в событии или серии событий, но не обязательно в их не-по-средственном переживании. Этот опыт обычно опосредован, на-пример газе-тами, радио и телевидением, что создает пространственно-временную дистан-цию между событием и его переживанием. Опыт, опосредованный средст-вами массмедиа, всегда предполагает избирательное конструирование и ре-пре-зентацию, поскольку то, что мы видим, — это результат действий и реше-ний профессионалов, что именно считать значимым и как это следует пока-зывать. Поэтому национальная или культурная травма всегда связана с «битвой смыслов», борьбой с событием, которая определяет «природу боли, природу жертвы и установление ответственности» . Джеффри Александер называет это «процессом травмы», когда коллективный опыт серьезных разрушений и социальных кризисов превращается в кризис смысла и идентичности. В таком процессе травмы ключевое значение имеют «группы-переносчики», которые формулируют требования и представляют интересы и ожидания «инфицированных» широкой публике. Здесь значимыми оказываются интеллектуалы в самом широком смысле этого слова . «Интеллектуал» в данном случае — социально сконструированная и исторически обусловленная роль, а не только структурно закрепленная позиция или персональный типаж. Это понятие, хоть и связано с отдельными людьми, отсылает скорее к тому, что они делают, а не к тому, кем они являются. Вообще, интеллектуалы служат посредниками между культурными и политическими сферами, характеризующими современные общества, не столько представляя свои собственные идеи и интересы, сколько выражая идеи другим и для других. Интеллектуалы — посредники и переводчики между разными сферами деятельности и социальными группами, находящимися в различных условиях, включая условия места и времени. Кинорежиссеры и певцы в этом смысле — такие же интеллектуалы, что и университетские профессора. К тому же социальные движения производят своих интеллектуалов, у которых формально может и не быть образования (что обычно ассоциируется со словом «интеллектуал»), но их роль в формулировании целей и ценностей движения позволяет называть их этим именем.
Как и в случае физической или психической травмы, создание дискурса вокруг культурной травмы — это процесс опосредования, включающий альтернативные стратегии и альтернативные голоса. Это процесс, цель которого — восстановить или перенастроить коллективную идентичность с помощью коллективного представления; это залатает прореху в ткани общества. Травма-тическая прореха вынуждает «рассказывать новые основания» , зано-во интерпретировать прошлое, чтобы примириться с потребностями настоящего и будущего. В конкретном историческом контексте может возникнуть несколько или много возможных реакций, путей решения проблемы культурной травмы, но все они так или иначе затрагивают идентичность и память. Слово «афроамериканцы», которое сегодня кажется более-менее очевидным и естественным, было одной из реакций на крах, который потерпела попытка полностью интегрировать бывших рабов и их потомков в американское общество, и на новый консенсус в доминантной культуре по поводу прошлого, где рабство изображалось милосердным и цивилизованным. Мысль о возвращении в Африку постоянно присутствовала среди черного населения почти что с тех пор, как первый невольничий корабль причалил к американскому берегу . Позднее возникла альтернативная идея другой эмиграции — не в Африку, а в Канзас и на Север, в Канаду или в свободные штаты. Такой сдвиг в 1800-е годы и последующие десятилетия мог и не исключать новую идентичность, скажем афроамериканскую, но и не обязательно включал ее в себя; тем не менее он открывал дорогу новым формам идентификации и попыткам отказаться от остальных форм .
Развитие того, что Уильям Эдуард Бёркхардт Дюбуа описывал как «двойное сознание», одновременно африканское и американское, породило еще одну возможность, при которой преданность нации не предполагает преданности доминантной культуре или ее образу жизни. В 1897 году Дюбуа задал вопрос: «Кто я, в конце концов? Я американец или негр? Могу ли я быть ими обоими? Или мой долг — как можно скорее перестать быть негром и быть американцем?» . Хотя эта дилемма решается, интерпретация и репрезентация прошлого и утверждение коллективной памяти остаются центральными аспектами процесса культурной травмы. Смысл рабства был ключевым ориентиром. Схожий процесс происходил среди белых, и попытки черных вести дело с культурной травмой тесно переплелись с этим национальным проектом. К середине 1880-х Гражданская война превратилась в «цивилизованную войну», «пространство для частного примирения и одновременно для создания современной южной белой расы» . Как только новый нарратив о войне возрождал (re-membered) нацию, афроамериканцы сразу же оказывались невидимы и наказаны. В период Реконструкции, да и вообще, их представляли объектом ненависти, Другим, против которого вновь объединялись и примирялись противоборствовавшие в войну стороны. Рабство в памяти стало милосердным и цивилизованным, а проект белого человека мирил Север с Югом.
Коллективная память
История исследований памяти — это рассказ о поиске дара, поиске способа, которым мозг кодирует, хранит и восстанавливает информацию. Только благодаря недавнему интересу к языку и к культурным аспектам мышления возникло широкое представление о памяти как о чем-то, что люди делают вместе, напоминая себе и другим о переживаниях, которые они испытали сообща .
Обычно память представляют себе как что-то индивидуальное, что находится «в головах» отдельных людей. «У памяти три значения: ментальная способность восстановить сохраненную информацию и выполнить выученные ментальные операции, такие, как деление столбиком; семантическое, образное или сенсорное содержание воспоминаний; наконец, место , где эти воспоминания хранятся» . В теориях формирования идентичности или социализации память представляется частью развития себя, отдельной личности, и локализуется внутри отдельного индивида, чтобы осмыслять человеческие поступки и их эмоциональную подоплеку. С этой точки зрения прошлое становится настоящим с помощью телесных реакций частных людей, пока они живут своей жизнью. Память здесь помогает объяснить человеческое поведение. Согласно основанным на этой модели категориям коллективной идентичности, например в теории коллективного поведения, в результате учас-тия в разных видах общественной деятельности — таких, как социальные движения, — происходит «потеря себя» и обретение новых (собственно коллективных) идентичностей. В таких случаях память, раз уж она связана с биография-ми индивидуальных участников, теряет значение, потому что представляется барьером на пути коллективного поведения, нарушающего обычный порядок повседневной жизни. Как только барьер памяти преодолен, новая коллективная идентичность возникает sui generis, на основе коллектива, а не отдельной личности. Насколько известно, вопрос о том, может ли такой коллектив создать память, редко ставился в рамках этой теории .
Параллельно этому подходу, ориентированному на индивидуальную память, возникли другие, посвященные коллективной идентичности и тому, «как помнят общества» . Их исток — концепция массового сознания Дюркгейма. Здесь коллективная память определяется как воспоминания об общем прошлом, «разделяемые членами большой или малой группы, которая это пережила» . Эти воспоминания встраиваются в непрерывный процесс, который может быть назван коллективным поминовением, когда общее прошлое утверждают официально одобренные ритуалы, или в более локальные дискурсы отдельных групп. Такая социально сконструированная и исторически укорененная коллективная память работает на создание социальной солидарности здесь и сейчас. Последователи Дюркгейма, в частности Морис Хальбвакс, представляли коллективную память как надындивидуальную, а индивидуальную память — как связанную с группой, с ее географическими, локальными, идеологическими, политическими и поколенческими характеристиками . По классическому определению Хальбвакса, память всегда групповая — и потому, что индивид всегда производен от какого-либо коллектива, семьи и сообщества, и потому, что сама группа затвердевает и начинает осознавать себя, постоянно представляя себе и воссоздавая особую общую память. Частная идентичность производится в рамках этого коллективно разделяемого прошлого. Таким образом, хотя мы всегда имеем дело с уникальной, биографической памятью, но представлена она неизменно укорененной в общественной истории. Эта коллективная память задает индивиду когнитивную сетку координат, которая определяет его текущее поведение. В этой перспективе коллективная память социально необходима; ни индивид, ни общество не могут жить без нее. Как показывает Бернхард Гизен , коллективная память обеспечивает индивида и общество временны´ми ориентирами, унифицируя нацию или сообщество сквозь время и пространство. Она устанавливает временны´е параметры прошлого и будущего: откуда мы пришли, куда идем, почему мы сейчас находимся здесь. Она создает исторический нарратив, согласно которому индивидуальные идентичности приобретают форму эмпирических схем, порожденных рассказами о прошлом, настоящем и будущем и встроенных в них же .
Поворот социальных и гуманитарных наук к лингвистическому, ориентированному на текст анализу породил новые подходы к исследованию памяти. Например, в сравнительном литературоведении больше внимания стало уделяться важности коллективной памяти для формирования этнической идентичности и роли литературных произведений в этом процессе рефлексии. Культурный поворот сфокусировал внимание на когнитивных фреймах, языке и интертекстуальности, и память теперь локализовалась не в головах отдельных индивидов, а скорее «в дискурсе людей, говорящих между собой о прошлом» . Это направление восходит к лингвистическому и тек-сту-аль-ному анализу, который часто называют «постструктурализмом», а так-же к феминистской теории и практике. В 1970-е годы феминисты разработали технику «повышения сознательности» («consciousness-raising»), чтобы создавать политическую личность, теоретически осмыслять саморазвитие в политическом и символически структурированном социальном контексте. Вооруженные теориями социализации, где Маркс сочетался с Фрейдом (и иногда с Джорджем Гербертом Мидом), феминисты развивали методики освобождения индивидов от искаженной идентичности в обществе, где доминируют мужчины. Как и в вышеупомянутой теории коллективного поведения, с которой они разделяют многие теоретические предпосылки, некоторые феминисты видят в индивидуальной памяти барьер для коллективного политического действия. Одной из техник, разработанных феминистами после того, как феминистское движение ушло в академическую науку, стала «работа памяти» — способ вспомнить потускневшие или подавленные образы доминирования.
Более новое направление обращается к идее коллективной памяти как таковой. Редакторы книги, посвященной течениям литературной теории, определяют ее как «сочетание дискурсов о человеческом “я”: сексуальных, расовых, исторических, региональных, этнических, культурных, национальных, семейных, — которые пересекаются в индивиде» . Они образуют сетку языка, метанарратив, разделяемый сообществом и задающий рамки для индивидуальных биографий. Здесь Фуко и постструктурализм соединяются с дюркгеймианской традицией. Под коллективной памятью тут понимается результат взаимодействия, процесс коммуникации, в котором люди себя локализуют. Этот диалогический процесс — разновидность обмена между индивидами и коллективом. В нем нет ничего произвольного.
С такой точки зрения прошлое — это коллективно сформированный, если вообще не коллективно пережитый, временной ориентир, который скорее создает индивида, чем изменяется сам, чтобы соответствовать поколенческим или частным нуждам. Эта прибавка необходима, особенно если в ситуации замешана политика. Майкл Шадсон в ответ на то, что он называет «теорией интереса» в деле конструирования памяти (когда прошлое полностью подчиняется потребностям сегодняшнего дня), предлагает несколько вариантов того, как оно может сопротивляться тотальной манипуляции. Не последний из них — запись некоторых фрагментов прошлого, что обеспечит хоть какую-то степень объективности . Аналогично пишет Барри Шварц: «Ограниченное историческими записями, прошлое не может быть буквально сконструировано, его получается эксплуатировать лишь отчасти» . Тут полезно провести различие между коллективной памятью и историей. Если, как утверждает Хальбвакс, коллективная память всегда групповая, если это всегда продукт обмена и выборочных воспоминаний определенной группы, то она схожа с мифом . Фактически именно так рассуждает о ней и Нил в работе о национальной травме . С точки зрения хальбваксовской концепции «настоящего времени», группе необходима коллективная память, чтобы осмыслять саму себя, и, стало быть, эту память нужно постоянно подгонять под исторические обстоятельства. Если коллективная память отсылает к историческим событиям, то это события записанные, известные другим, и их смысл истолковывается в перспективе групповых потребностей и интересов — разумеется, в пределах дозволенного. История, особенно как профессия и академическая дисциплина, стремится к чему-то большему, более объективному и универсальному, чем групповая память. Конечно, она всегда пишется с чьей-то точки зрения и может быть более или менее этноцентричной, но когда мы говорим о ней как об академической дисциплине, пусть даже ограниченной национальными институциями, то ее цели и особенно правила аргументации будут иными, чем у коллективной памяти группы. Наконец, за этноцентризм профессиональные исторические оценки могут быть подвергнуты критике .
Вероятно, иллюстрацией к тому, что я имею в виду, может служить нечаянно подслушанный разговор между историком и жертвой Холокоста. Жертва воскрешала в воспоминаниях сотрудника пресловутой еврейской полиции в польском гетто. Он живо вспоминал свое личное впечатление от того человека. Историк обратил внимание, что этого не могло быть, поскольку тот полицейский именно в то время был в другом лагере, и это документально подтверждено. Человек, переживший Холокост, остался настроен скептически, однако — возможно, потому что он тоже ученый, — был готов рассмотреть это утверждение. Позднее этот историк, специализирующийся на зверствах типа Холокоста, рассказал, что часто сталкивается с проблемой различия между памятью и документированной историей.
Хотя внимание к языку и способам говорения сделало гораздо более свободным изучение коллективной памяти и идентичности, здесь были и свои ограничения. Согласно Алану Рэдли,
это движение <…> до сих пор не справляется с вопросами, связанными с вспоминанием мира вещей — как природных, так и продуктов культуры, — поскольку оно сконцентрировано на памяти как продукте дискурса. Повышенное внимание к языку скрывает интересные вопросы, и они встают, как только мы понимаем, что область материальных объектов управляется методами, на которые мы привыкли полагаться, потому что они дают нам чувство непрерывности, и которые маркируют временны´е изменения .
Другими словами, отношение к памяти как к символическому дискурсу влечет за собой недооценку или игнорирование влияния материальной культуры на память и идентичность. С точки зрения дискурсивного анализа объекты приобретают значение, только когда о них говорят. Рэдли показывает, что способ организации вещей, будь то обычные предметы из повседневной жизни, как обстановка комнаты, или преднамеренно выстроенные объекты в музее, пробуждает память и «чувство прошлого» в любом случае, выражен ли он в языке или нет. Воскресить память могут еда и предметы домашнего обихода, как в примерах из афроамериканской поваренной книги «Кукурузный пудинг и клубничное вино» («Spoonbread and Strawberry Wine»): «Форма для печенья тетушки Нормы, вязаный шерстяной платок тетушки Мод, старые пузырьки нашего отца (олицетворяющие почти шестидесятилетнюю медицинскую практику) — все это вызывало сильные и нежные воспоминания» . То же можно сказать и о других культурных артефактах, например о музыке и объектах искусства. Слушая какое-нибудь особенное музыкальное произведение или рассматривая картину, мы можем испытать сильный эмоциональный отклик, связанный с прошлым, формирующий личность и коллективную память. Память также может быть воплощена в физической географии. В автобиографической книге Майи Энджелоу есть яркое описание возвращения в маленькую южную деревеньку, где прошло ее детство:
Юг, куда я вернулась, <…> был бедняком, из настоящей плоти, со вздутым животом. Стэмпс, штат Арканзас, <…> кормился на доходы от хлопковых плантаций сотни лет, вплоть до Первой мировой войны, скрипящая лесопилка. Рельсы железной дороги, стремительная Ред-Ривер и расовые предубеждения делили городок на две половины. Белые жили на маленькой городской возвышенности (ее даже нельзя назвать холмом), а черные — в месте, которое еще со времен рабства было известно как «Кварталы» .
Как рассказывает Энджелоу в автобиографии, память о рабстве окраши-ва-ла почти все ее переживания, особенно в отношении белых. Крейг Бар-тон пока-зывает, как рабство материализуется в организации пространства и в памя-ти:
Как социальный конструкт или понятие, раса обладает значительным влиянием на пространство американского ландшафта, создавая раздельные, хотя и иногда параллельные, частично совпадающие и даже накладывающиеся один на другой, культурные ландшафты для черных и белых американцев. Места, которые их формируют, когда-то были «построены» политикой американского рабства, а впоследствии «спроектированы» обычаями, традициями и идеологией, берущей начало в решении Верховного суда по делу Плесси против Фергюсона — «раздельные, но равные», — и «законами Джима Кроу» XX века .
Но здесь очко в пользу постструктурализма: то, что фактический смысл ответа на вопрос, что все это «на самом деле» значит, обретает форму в языке и диалоге и может изменяться в зависимости от контекста. Хотя расположение материальных артефактов и способно вызывать «чувство прошлого» или что-то еще, однако, чтобы понять, чтó именно представляет собой это «чувство», нам нужно выразить его посредством языка.
Это ставит проблему репрезентации. Как должно быть представлено прошлое в настоящем — отдельным людям и, что важнее в этом контексте, коллективу и для коллектива? Если мы вспомним предыдущие аргументы, прошлое не только вспоминается и, соответственно, репрезентируется в языке, но и воскрешается, воображается через ассоциации с артефактами, некоторые из которых для этой цели систематизируются и получают обозначение. Если нарра-тив, «власть повествования», тесно связан с языком, со способностью и (что, наверно, более важно) с возможностью говорить, то репрезентация мо-жет быть названа «силой взгляда» («power of looking») и свя-зана со способностью видеть и возможностью быть видимым. Тогда цент-ральными становятся вопросы: кто и кому может говорить, кто может быть видимым? Эта проблема поднята в романе Ральфа Эллисона «Человек-не-видимка», где, согласно Бартону, «способность делать мир видимым и невидимым — это конкретная форма власти и элемент социального конструирования расы» .
Такие вопросы крайне важны для моего исследования. Как репрезенти-ровалось рабство, буквально и визуально, в чьих интересах и для каких целей? Какую роль играли бывшие рабы в этом процессе коллективного воспоминания через публичные репрезентации и играли ли вообще хоть какую-то? То, как рабство было представлено в литературе, музыке, пластических ис-кусствах и позднее в кино, — это ключевые моменты для формирования и переработки коллективной памяти и коллективной идентичности поколений, выросших после освобождения . Социальные движения создают контекст, в ко-тором отдельные индивидуальные биографии и, следовательно, память мож-но связать со всеми другими, слепить их в единую коллективную био-графию и, таким образом, превратить в политическую силу. Социальные движения зано-во включают в себя отдельных людей с помощью коллективных репрезентаций; они представляют коллектив и изображают индивида в двой-ном смысле, встраивая его в коллективную память и представляя его частью коллек-тива.
Место поколения в коллективной памяти
Но если коллективная память всегда зависит от группы и подчинена подгонке под исторически обусловленные потребности, то каковы те пространственные и временны´е параметры, которые маркируют этот процесс повторного интерпретирования? Границы памяти и коллективной идентичности групп столь же подвижны, как и они сами. Пространственные характеристики таких границ изменчивы, а с экспоненциальным развитием массмедиа они становятся еще более гибкими. Поначалу они могут совпадать со сравнительно определенными географическими границами, но при посредничестве репрезентации способны распространяться за их пределы, достигая изгнанников и эмигрантов. И наоборот, они могут отражать независимые от географии этнические и религиозные принципы, рассеянные на огромные дистанции. Хотя и у Карла Мангейма, и у Хальбвакса память вырастала из настоящих сообществ, образованных личными контактами, недавние исследования расширили это понятие, включив в него описанные Бенедиктом Андерсоном «воображаемые» сооб-щества [Андерсон 2001]. Это отчасти связано с ростом значимости электронных массмедиа и массовых миграций, объединенных зонтичным термином «глобализация». Хуан Хосе Игартуа и Дарио Паэс, исследуя символичес-кую реконструкцию Гражданской войны в Испании, замечают: «Коллективная идентичность не просто существует в отдельных людях, но на самом деле она локализована в культурных артефактах. Анализируя содержание произведений культуры, например кино, можно увидеть, как социальная группа символически реконструирует прошлое, чтобы противостоять травматическим событиям, за которые она несет ответственность» . Это значит, что коллективная память, создающая основу коллективной идентичности, может преодолевать множество пространственных ограничений, если она записана или представлена иными способами. Например, канадский режиссер армянского происхождения Атом Эгоян в своих фильмах показывает, что геноцид армян 1915 года в воспоминаниях предстает событием, которое и создало армянскую коллективную идентичность. Сейчас армяне живут во всех уголках земного шара, однако коллективная память, которая образует их идентичность, очевидно, остается неизменной отчасти благодаря таким медиа, как кино, а также историям, которые сообщество рассказывает самому себе .
Временны´е параметры коллективной памяти оказываются чуть более постоянными. Их изучение породило представление о поколенческой основе памяти и забывания, от которой должна зависеть отладка интерпретаций прошлого . В подкрепленных опросами исследованиях, таких, как проведенное Говардом Шуманом и Жаклин Скотт , рассматривалось, действительно ли существуют особые явления, которые служат отличительными признаками поколений и объединяют действия отдельных людей посредством памяти. В работе Шумана и Скотт исследовались американцы после Второй мировой войны, и оказалось, что у тех, кто достиг совершеннолетия в течение войны во Вьетнаме, есть своя особая память об этом периоде, отличающая их от всех прочих. Другие исследования «травматических событий», например Гражданской войны в Испании , приводят к сходным результатам. Отталкиваясь от теории поколения Мангейма, авторы этих работ пытаются показать, что «приписывание важности национальным и мировым событиям последнего полувека, похоже, является функцией от того, были ли эти события пережиты в юности или ранней зрелости» . В оригинальной формулировке Мангейма, события, пережитые в юности, вероятнее всего, повлияют на дальнейшую жизнь и окажут воздействие на поведение человека. К тому же события, произошедшие в один и тот же момент времени, скорее всего, будут вспоминаться как схожие, что позволяет говорить о поколенческой памяти.
Из чего могла бы состоять поколенческая память, что могло бы ее производить и поддерживать? Мангейм оценивал ее очень оптимистично и позитивно, по крайней мере ее основную «функцию», до того как она наполнится историческими деталями. По его словам, функция поколенческой памяти заключается в «новом контакте» «с социальным и культурным наследием» социального порядка, который «помогает нам оценить наше достояние, учит нас отказываться от того, что более не нужно, и добиваться еще не достигнутого» [Мангейм 1998: 21—22]. Значит, коллективное забвение так же важно для самоосмысления общества, как и коллективное воспоминание; фактически роль юности или нового поколения — дать обществу по-новому взглянуть на себя. Помимо этой основной и в общем положительной роли, поколенческая память состоит из записи «значимых» событий, которые поколенческая группа сама пережила, и реакции на них. Как было сказано выше, Мангейм имел в виду непосредственный опыт. Позднейшие исследователи добавили опосредованные переживания, которые формируют поколение и сохраняют его целостность. Так, не все, кто жил в шестидесятые, принимали участие в социальных движениях, — многие смотрели их по телевизору. Наверно, у тех, кто сам участ-вовал, чувство принадлежности к «поколению шестидесятых» сильнее, но и те, кто переживал это по телевидению и был того же возраста, вероятно, тоже остро ощущали чувство принадлежности. Возникает вопрос: испытывали ли такое же чувство люди других возрастов, смотревшие то же ТВ, и где проходят границы между поколениями? В любом случае проблема роли массмедиа в производстве и укреплении поколенческой идентичности сейчас гораздо значительнее, чем во времена Мангейма .
Цикл (поколенческой) памяти
Понятие культурной травмы предполагает, что непосредственное переживание события не является обязательным условием для его включения в процесс травмы. Культурная травма переживается спустя время и через воспоминания, и ключевая роль в этом процессе принадлежит репрезентации. То, как именно помнится событие, тесно переплетено с тем, как именно оно представлено. Поэтому так важны средства и способы репрезентации, ведь они стирают границу между отдельными людьми и ликвидируют разрыв между происшествием и воспоминанием о нем. Социально-психологические исследования предоставляют основу для развития концепции поколенческих циклов в процессе реконструкции коллективной памяти и роли медиа.
Джеймс У. Пеннибейкер и Бекки Л. Банасик, проанализировав различные примеры, пришли к выводу, что примерно каждые двадцать или тридцать лет люди обращаются назад и реконструируют «травматическое» прошлое . Применяя такую оценку к исследованию памяти о Гражданской войне в Испании, Игартуа и Паэс перечисляют четыре фактора, лежащие в основе этого явления и помогающие объяснить поколенческий цикл:
1. Существование необходимой психологической дистанции, которой требует припоминание индивидом или коллективом травматического события. Время может смягчать и уменьшать боль, которую вызывает припоминание травматического события. 2. Необходимое накопление социальных ресурсов, чтобы организовывать мемориальные действия. Такие ресурсы обычно приобретаются в среднем возрасте. Память о событиях начинает чтиться, когда испытавшее их поколение накапливает деньги и власть, чтобы чтить их. 3. Самые важные события в жизни человека происходят в 12—25-летнем возрасте. Когда люди становят-ся старше, они могут помнить события, случившиеся в этот период. 4. Социально-политическая репрессия перестает действовать спустя 20—30 лет, потому что все, что прямо ответственно за нее, т.е. война и т.д., прекращает социальное или физическое существование .
Если мы оставим в стороне их предположение, что событие может быть травма-тическим само по себе, эта схема полезна для анализа коллективной памя-ти. Игартуа и Паэс подчеркивают различие между поколением, сплоченным на базе прямого переживания, и следующими поколениями, для которых память опосредована иными способами. Они указывают на проблему власти и доступа к средствам репрезентации, которые необходимы для публичных мемориальных действий и фреймирования коллективной памяти. Также они уделяют особое внимание роли искусства и вообще репрезентации в этом процессе.
Здесь уместно обсудить проблему репрезентации (representation), к которой мы еще будем обращаться в книге. Репрезентацию можно анализировать в нескольких аспектах. Под репрезентацией может иметься в виду представление (re-presenting) с помощью слов, визуальных образов или как-то иначе, где форма не менее — а то и более — важна, чем содержание; этот аспект можно назвать эстетическим. Хейден Уайт указывал, что форма сама может обладать содержанием . Репрезентация может относиться к политике, определяя, как группа людей может и должна быть представлена в государственном органе, таком, как парламент, и на любых иных публичных площадках или форумах — от массмедиа до музея. У репрезентации есть моральное измерение, затрагивающее и эстетический, и политический аспекты, когда поднимаются вопросы наподобие такого: «Как люди должны быть представлены?» Есть и когнитивное измерение, когда исключительные права на репрезентацию предъ-являют профессионалы искусств и наук — музейные кураторы, историки, разрабатывающие процедуры и признаки репрезентации и требующие специальных привилегий в отношении представляемого материала. Как и представительность, репрезентация может связываться с типами и образцами, как в сборнике эссе Ральфа Эмерсона «Представители человечества» (1850) или в идее Дюбуа об «одаренной десятой части» (talented tenth), где индивиды становятся выразителями всего «лучшего» в расе или цивилизации.
Сложные и запутанные проблемы репрезентации были ключевыми для афроамериканцев с самого начала работорговли и остаются таковыми до сих пор. Это уместнее всего назвать «борьбой за репрезентацию» . Афроамериканцы борются за то, чтобы их видели и слышали как равных, хотя социальные условия этому препятствуют. Эта борьба за репрезентацию проявляется в литературных, визуальных и более традиционных политических формах. Она воплощается в битве за то, чтобы быть увиденными и услышанными, и в вопросе о том, кто определяет критерии видимости и слышимости. Первые письменные свидетельства «из глубин культуры» были нарративами самих рабов — от «Повествования о необыкновенных страданиях и удивительном избавлении негра Брайтона Хэммона» (1760) до «Случаев из жизни девушки-рабыни, написанных ей самой» Гарриет Энн Джейкобс (1861) . Аболиционистское движение и связанная с ним пресса свободных афроамериканцев выступили важными медиаторами и кураторами этой репрезентации, что, как мы увидим в следующих главах, повлияло на способ представления.
Позднее появились живопись и другие формы визуальной репрезентации «изнутри». Открытые в период Реконструкции институции, которые сейчас называются черными колледжами и университетами, сыграли значимую роль в производстве, сохранении и показе работ афроамериканских художников. Эти школы и их коллекции стали ключевыми для обучения не только ученых и интеллектуалов, но и будущих живописцев. Музыка, особенно связанная с трудом и религией, была одним из немногих открыто доступных афроамериканцам способов культурного выражения, и важность ее как средства репрезентации должным образом признана — не в последнюю очередь благодаря черным интеллектуалам наподобие Дюбуа, которые после окончания Реконструкции искали основания для повествования о травматической афроамериканской коллективной идентичности. Дюбуа назвал бы их «песнями печали» («sorrow songs») рабов, воплотившими в себе память о рабстве и меч-ты об освобождении и распространившимися поверх поколенческих и гео-графических границ. Первый документальный фильм, снятый афроамериканцем, вышел в 1910 году и назывался «День в Таскиги» («A Day at Tuskegee»); он представлял типаж «нового негра» и был сделан по заказу Букера Т. Вашингтона. С 1920-х годов роль афроамериканских режиссеров и музыкальных продюсеров продолжала расти, тем более что рост городского населения и улучшающиеся условия жизни породили искушенную аудиторию «расовых» фильмов и аудиозаписей.
Хотя эти репрезентации и были сделаны самими афроамериканцами, но проблема, чьи же голос и образ в них представлены, оставалась нерешенной. Черное «сообщество» всегда было разнородным, даже несмотря на то, что принудительное подчинение и угнетение игнорировали любые различия внутри него. Дискуссии о том, что следует считать «правильной» репрезентацией, как и о способах и направлениях освобождения, были многочисленными и бурными, особенно в городском публичном пространстве, возникшем благодаря Великой миграции афроамериканцев в первой четверти XX века. В результате отмены рабства и миграции в города возможность какого-то единственного варианта определения и объединения черного «сообщества», единой для всех репрезентации была утрачена: «С этих пор больше нет одного неизменного черного сообщества, “бремя представления” подразумевает различные точки зрения, различающуюся степень объективности и субъективности, конкурирующие факты и вымыслы» . Разные голоса требовали, чтобы их услышали и заметили, хотя репрезентация все еще была тесно связана с подчинением и мечтами об освобождении. Возникла ситуация, когда репрезентация превратилась в ответственность и в «бремя»; она не могла быть просто формой личного выражения, поскольку с точки зрения доминантной культуры черный художник оставался навсегда «черным».
Работа с культурной травмой может вызвать сочленение коллективной идентичности и коллективной памяти, когда индивидуальные истории сливаются воедино в формах и процессах коллективной репрезентации. Коллективная идентичность относится к процессу формирования категории «мы», — процессу, имеющему исторические корни и укорененному в истории . Хотя реконструированное общее и коллективное прошлое и может восходить к непосредственному опыту, но воспоминание о нем опосредовано нарративами, изменяющимися с течением времени и испытывающими воздействие культурных артефактов и других материальных форм, которые представляют прошлое в настоящем. Неважно, испытали ли они сами опыт рабства и даже пережили ли его их предки, — афроамериканцев в США определяют через память о рабстве и его репрезентацию, и так же они определяют сами себя. Это не изолированный или внутренне контролируемый процесс — он происходит во взаимодействии с доминантной культурой и под ее влиянием. Историческая память о Гражданской войне реконструировалась в течение последующих десятилетий, и черная кожа стала ассоциироваться с рабством и подчинением. Общая национальная история была переписана и представлена в виде памяти, исконно передаваемой по наследству, и в виде групп, появляющихся во имя защитной необходимости и / или коллективной солидарности. В этом смысле рабство травмирует всех тех, кто разделяет общую судьбу, — переживать общий опыт необязательно. Культурная травма задает членство в группе, которая объединена событием или опытом, воссоздает первичную сцену, укрепляющую индивидуальную и коллективную идентичность. Это событие, отныне связанное с созданием группы, должны вспоминать другие поколения, не переживавшие лично «подлинного» события, но продолжающие определяться им и определять самих себя с его помощью. Благодаря временнóй дистанции и социальным обстоятельствам, которые изменились за этот срок, каждое следующее поколение заново интерпретирует и представляет коллективную память об этом событии в соответствии со своими нуждами и средствами. Однако этот процесс реконструкции ограничен доступными ресурсами и давлением, которые история оказывает на память.
Поколенческие сдвиги, о которых пишут Пеннибейкер и другие, можно сказать, организуют во времени формирование коллективной памяти, связывая с ней групповую память, а ее саму — с публичной. Разумеется, группы — публичное явление, но память отдельной группы необязательно должна быть публичной, т.е. официально признанной или чтимой. Если коллективная память укоренена в потенциально травматическом событии, которое, по определению, болезненное и в то же время открытое для разного рода оценивания, то переход от групповой памяти к публичной займет целое поколение, иногда даже дольше, а подчас такого перехода вообще никогда не происходит. Приме-ром служит американское рабство. Айра Берлин во введении к книге «Remembering Slavery» замечает, что о рабстве в Соединенных Штатах помнят по-разному в зависимости от того, в какой период времени, в рамках какой расовой группы и в каком регионе это случается. Он пишет:
Северяне, великой ценой одержавшие победу в [Гражданской] войне, встроили аболиционистскую точку зрения в свое понимание американской нации: рабст-во — зло, огромное пятно, которое необходимо смыть, чтобы обещания Декларации независимости можно было полностью воплотить в жизнь. Поначалу этот взгляд приняли даже некоторые белые южане — в том числе бывшие рабовладельцы, — признав, что рабство легло тяжким бременем и на Юг, и на нацию, и объявив, что готовы от него отказаться. Но в течение второй половины XX века провалились попытки реконструировать нацию на основе равенства, стали раздаваться требования постепенного примирения, и изображение рабства изменилось. Белые северяне и белые южане начали описывать рабство как неопасную и даже благотворную институцию, что перекликалось с плантаторскими лозунгами защиты довоенного порядка. <…> Эти взгляды, популяризированные в рассказах Джоэля Чандлера Харриса и в песнях Стивена Фостера, распространились в течение первой трети XX столетия .
История визуальных репрезентаций была не менее долгой. Альберт Бойми в исследовании «визуального кодирования иерархии и исключения» показывает, как «ввели в действие знаковую систему» , которая наращивала количество письменных и устных оправданий рабства. Белые художники XIX века писали картины, на которых укреплялась вера в «счастливое рабство», довольное собственной неволей. В популярной культуре музыкальных исполнений белые актеры с покрашенными в черный цвет лицами пародировали на сцене афроамериканские диалект и поведение. Американская культура была пропитана словами, звуками и образами, в которых «само собой разумелось», будто рабство оправданно, необходимо и полезно для всех, а в то же время существовало противоположное течение, которое «помнило» нечто совсем иное.
В пику попыткам восстановить память о рабстве ради чьих-то частных интересов появились воспоминания бывших рабов. Их передавали устно, в рассказах и песнях, и на письме, в рабских нарративах, которые сейчас многими высоко оцениваются как истоки особой афроамериканской культуры. После отмены рабства эти голоса стали значимыми и сильными, но все равно продолжали считаться, по крайней мере поначалу, чем-то второстепенным по сравнению с оптимистической надеждой на объединение. Афроамериканцев после Гражданской войны объединила не рефлексия над общим прошлым, а ориентация на будущее. Когда поколение бывших рабов стало умирать, голоса прямого свидетельствования начали исчезать. Уже в 1867 году группа заинтересованных коллекционеров писала о песнях, которые они подготовили к публикации: «Публика того и гляди забудет эти неподдельные песни рабов, а с ними — и ту созидательную силу, которая дала им начало…» К 1880-м годам мечты о полноценном гражданстве и культурной интеграции разбились, и рабство начало обозначать пространство конфликта идентичности, наиболее ясно сформулированного новым активным и предприимчивым поколением образованных афроамериканцев. Через различные медиа и в разных формах репрезентации черные художники и писатели реконструировали рабство как первичную сцену афроамериканской идентичности. В рамках этой идентичности рабство стало формировать основу черного «сообщества» не как институция или пережитый опыт, а как точка отсчета в общем прошлом. Однако это был не единственный источник воскрешенных воспоминаний. Перед лицом репрессивной, часто ожесточенной реакции белых южан многие черные бежали с Юга, как только закончился период Реконструкции. Одной из главных причин их миграции был страх, что рабство вновь возродится . Рабство в памяти превратилось в травму отторжения, а сама эта память заново собрала всех в группу (re-membered a group). Другими словами, рабство стало определять и саму группу, и членство в ней. Именно в таком контексте вспоминания о рабстве оформились в культурную травму .
Как говорилось выше, афроамериканская идея — один из результатов этой борьбы за идентичность. Важно помнить, что понятие «афроамериканец» — не естественная категория, а исторически сформированная коллективная идентичность, которая в первую очередь требует произнесения, а затем — принятия теми, кого она призвана объединить. В этой постройке идентичности ключевыми становятся воспоминания о рабстве — не столько как индивидуальное переживание, сколько как коллективная память. Именно рабство определяет идентичность человека как афроамериканскую, именно из-за него африканец находится в Америке, и неважно, пережил ли он рабство на своем собственном опыте или нет. И именно в рамках этой идентичности непосредственное переживание и самоидентификация себя как «бывшего раба» или «дочери рабов» начинает функционировать и становится общедоступна в виде коллективной и общей памяти, объединяющей все черное население Соединенных Штатов. Эту категоризацию применили к себе сами ее носители, в отличие от той, которую налагало на них доминантное белое общество, и в противовес ей. В этом смысле память афроамериканцев о рабстве является тем, что Фуко называл «контрпамятью» .
Здесь пролегает четкая граница между тем, как черные и белые понимают общество и историю. В контексте пересказа смысла Гражданской войны «белые» и «черные» представали ясно различимыми социальными группами со сложной, но общей историей. Белые, невзирая на то, какая судьба забросила их на Север или на Юг, разделяли европейские культурные ценности, позднее определенные как элемент европейской цивилизации, в то время как черные принадлежали Африке и «нецивилизованному миру». Если некоторые белые осуждали рабство как порочную институцию и оплакивали его влияние на политическое тело американского общества, то черные смотрели на него как на социальное условие, переживание, порождающее определенный образ жизни, культуру, общество и, соответственно, идентичность, влияющую не только на прошлое и настоящее, но и на возможные сценарии будущего. После Реконструкции между коллективной памятью реконструированного меньшинства и не менее реконструированной доминантной группы, контролировавшей ресурсы и имевшей власть для создания публичной памяти, образовалась пропасть. Правда, даже в этой ситуации различия между регионами, Севером и Югом, победившими и проигравшими в войне, которую можно назвать первой модерной войной, порождали конфликтующие способы публичного увековечения и публичных воспоминаний. Обе стороны делали акцент на Гражданской войне самой по себе как травматическом событии национальной истории и сторонились опыта рабства — конечно, не считая того, что Север славил себя как освободителя, а Юг впадал в патерналистский романтизм. Но каждая сторона предлагала свою интерпретацию, свои церемонии и ритуалы, чтобы официально и публично отмечать память этого события.
Были и некоторые несогласные голоса, особенно среди либералов и радикалов на Севере. Кирк Сэвидж цитирует очень влиятельную среди северян точку зрения выдающегося американского критика Уильяма Дина Хоуэллса, который в 1866 году на страницах «Atlantic Monthly» призывал, чтя память войны, помнить прежде всего не о солдатах и битвах, а о том, за какие идеалы и идеи шло это кровопролитие. Точку зрения Хоуэллса следует считать особым мнением; он говорил, что «идеи самой войны — организованное насилие и разрушение — не годятся для представления» . В качестве альтернативы он указывал на Освобожденного — скульптурное изображение освобожденного черного раба, изваянное в 1863 году, — как на «полное выражение той идеи, память которой нужно чтить» . Стоит ли говорить, что это предложение не было воплощено в жизнь. Вместо этого каждая сторона — и Север, и Юг — воздвигла монументы своим солдатам на полях битв, на которых они пали. Анализируя эти монументы, Сэвидж пишет: «Такие проблемы, как рабство, были в лучшем случае второстепенными в программе локального увековечения, заполненной историями христианской отва-ги и другими героическими деяниями…» . В том же контексте «белые» и «черные» были реконструированы как универсальные категории, превосходящие региональные различия. С изъятием рабства из этой картины возникала возможность примирения противоборствующих сторон, каждой из которых было разрешено награждать своих собственных героев; таким образом, игнорировалась одна из главных причин войны. Наконец, «увековечение и примирение — два диаметрально противоположных после Гражданской войны социальных процесса — в конечном счете слились в общей, хоть и замаскированной, расовой политике» .
Не обладая средствами повлиять на публичную память, афроамериканцы были вынуждены создать и поддерживать свою собственную коллективную память, а рабство предстало постоянно изменяющейся реконструированной контрольной точкой. Рабство имело разные значения для разных поколений афроамериканцев, но всегда оставалось ориентиром. Вплоть до 1950-х или даже 1960-х годов оно не выходило за пределы групповой памяти, не вторгалось в границы, ритуалы и места публичной памяти. Лишь недавно среди афроамериканцев стало популярно воздвижение памятников, потому что, хотя Прокламация об освобождении рабов и дала им воображаемое юридическое пространство конституционных прав, лишь спустя столетие движения за гражданские права создали доступ к физическим пространствам нации — школам, гостиницам и публичным институтам. Сегодня «черное наследие», как его называют, раздулось в многомиллионную туристическую индустрию. Города, исторические организации и группы граждан определяют места действия ключевых событий борьбы за равенство и предпринимают меры по сохранению домов, в которых жили выдающиеся люди, и зданий, в которых размещались важные институты . И снова именно социальное движение — движение за гражданские права — разбередило рану и помогло превратить групповую культурную травму в национальную. С тех пор и только с тех самых пор рабство стало частью американской коллективной памяти, а не просто одни-м из ее компонентов. В начале этого века значение, увековечение и репрезентация рабства продолжают вызывать эмоционально заряженный отклик. Обозревая новейшую американскую историческую литературу по рабству в США, Джордж Фредриксон пишет: «Спустя 135 лет после его отмены рабство все еще остается скелетом в американском шкафу. Среди афроамериканских потомков его жертв существует разница во мнениях: нужно ли память о нем подавлять как неприятную и угнетающую или почитать так же, как евреи помнят Холокост. Нет ни одного национального музея рабства, и любая попытка основать его будет спорной» . В то время как многих черных американцев может разделять отношение к идее увековечения воспоминаний о рабстве, белые жители США, как показывает Фредриксон, не видят смысла в том, чтобы принять ответственность за него или его последствия для афроамериканцев.
Наряду с повествовательными структурами, которые на правах «усвоенной моральной силы» наделяют коллективную память смыслом и порядком, категория освобождения стала составной частью афроамериканской традиции. После неудачи с воплощением в жизнь обещаний, данных в Прокламации об освобождении рабов, афроамериканцы начали искать свои собственные пути к нему. Здесь можно выделить три отдельных моде-ли. Первая следовала идеалам, заложенным в знаменитой речи Авраама Линкольна, — просвещенческим понятиям индивидуальной автономии и человеческого достоинства, а также правам на полноценное гражданство, га-рантированным законом; эти принципы вдохновляли Французскую и Американскую революции. Эта модель наиболее тесно связана с прогрессивным нарративом. Она поддерживала и борьбу за гражданские права, которая началась сразу с окончанием Реконструкции, для того чтобы решить проблему общест-венного транспорта и ввести законодательство, запрещающее суды Линча, и борьбу за более официальное право на политическое представительство, которого афроамериканцы лишились в результате политических чисток конца 1870-х. В контексте культурной травмы эта борьба за индивидуальную автономию была по необходимости коллективной, поскольку «черным» была навязана идентичность отличия, особенно на Юге. Эта модель освобождения была институционализирована в лице Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения и других организаций.
Вторая модель освобождения была вдохновлена антиколониальными и нацио-налистическими течениями, такими, как ирландское или сионистское, а позднее также национально-освободительными движениями в Африке. Эти движения выработали образцы культурного и политического национализма, призванного преодолеть маргинальность и подчинение. Третья модель — эмиграция, коллективное прощание, форма политического национализма, совмещающая освобождение с обладанием территорией, обретением национального / расового дома. Она очевиднее всего связана с трагическим нарративом спасения.
У каждой из этих моделей освобождения был запас различных стратегий по их реализации. Модель полноценного гражданства подразумевала длительную борьбу в судах, сбор доказательств, накапливание судебных решений по конкретным делам и изменение законодательства. Тактика этого варьировалась от непрямого воздействия до прямого агрессивного противоборства, но всегда предполагала использование и изменение местных законов, чтобы достичь полных и равных гарантий для черных. Модель национального или расового освобождения предполагала стратегию расовой идентификации, солидарность и уход, как в рабочем движении. Согласно ей, афроамериканцы должны были осознавать себя как группу в положительном смысле, а не прос-то как жертв белой дискриминации и атрибуции. Важнейшими для этой страте-гии были программы самопомощи — от кооперативов производителей и потребителей до основания расово однородных зон на экономических, политических и религиозных принципах в разных сочетаниях. Тактика здесь включала как моральную убежденность, так и физическую угрозу и применение силы — и внутри группы, для принуждения к солидарности, и вовне, для противостояния доминантному «белому» обществу. Модель эмиграции была самой ясно определенной: это объединение, возвращение «расы» из изгнания и обретение родины, хотя местонахождение последней определялось по-разному. Эти стратегии сильно влияли на культурную практику — т.е. на процесс формирования коллективной идентичности — тех социальных движений, которые составляли их основу.
В этом процессе непрерывности и изменений в реакциях афроамериканцев на культурную травму неудачи их освобождения есть опознаваемые поколенческие черты. Хотя я использую понятие поколения скорее в социальном, чем в биологическом, смысле, в этой книге я наметил несколько отдельных периодов времени, воспользовавшись удобным принципом распределения по декадам. Тем не менее я вывожу это понятие из социологической теории [Мангейм 1998; Eyerman, Turner 1998], для чего необходимо соблюдать ряд условий помимо биологического возраста и даты рождения. Мое «поколение» — это в первую очередь коллективная память, объединяющая людей в возрастную группу . В этом смысле первое «поколение» возникло на рубеже веков после окончания периода Реконструкции. Это поколение дало выражение культурной травме и начало формулировать ответы на нее, включая возрождение коллективной памяти. Второе «поколение» появилось в конце Первой мировой войны на гребне первых волн миграции. Именно тогда, в 1920-е годы были созданы два доминирующих нарративных шаблона, а коллективная память была значимым образом переформулирована. Третье «поколение» обрело фор-му во время Второй мировой войны и сразу после нее под влиянием новых волн миграции в города и в контексте Американского мира — Pax Americana — и общества потребления, причем оно тоже сильно видоизменило коллективную память. Из такого разброса по времени видно, что дата рождения не играет большой роли для определения поколения. Скорее мы видим сближение социальных сил и появление социальных движений, ключевых для формирования коллективного сознания, которое создает поколение в моем смысле. Поколение — не просто аналог осознания того, что люди, рожденные в одно время, разделяют между собой схожий опыт переживания значимых событий; оно также требует значительной коллективной деятельности, которая одновременно воплотит в себе это осознание, претворит его в жизнь и изменит коллективную память. Прошлое в таком контексте интерпретируется заново, чтобы задать координаты настоящему и будущему.
Помимо теории культурной травмы, в этой книге для анализа материала будет также использоваться теоретическая рамка, заимствованная из теории социальных движений, особенно в русле когнитивного подхода, разработанного мной в соавторстве с Эндрю Джеймисоном . Здесь важна идея, что выражение коллективной идентичности — главная задача и даже определяющая характеристика социальных движений; эта идея заключена в понятии когнитивной практики (cognitive praxis). Этот термин будет использоваться для описания роли социальных движений в реконструкции коллективной идентичности и в трансформации коллективной памяти у афроамериканцев. Когнитивная практика относится к процессу выражения и оформления идентичности, в котором главную роль играют интеллектуалы — как традиционалисты, так и идеологи движения. Для современного анализа социальных движений центральными являются термин «фрейм» и процесс «фреймирования». Этот термин, восходящий к Ирвингу Гофману [Гофман 2004] и к европейской феноменологии, имеет несколько коннотаций. Он отсылает к явлению, с помощью которого одни аспекты реальности выдвигаются на первый план, а другие затушевываются или забываются. Это выглядит как рамка (frame) вокруг картины . Фрейм также относится к структурированию истории, когда какие-то события тоже подчеркиваются и обретают смысл. Я использую понятие «нарративный фрейм» в обоих этих смыслах. Помимо когнитивного акцента на фреймировании, я также буду обсуждать роль социальных движений в становлении коллективного субъекта через коллективные представления. Это представления разного рода, и одним из них будет самая общая политическая разновидность, когда одни люди представляют других, выступают и говорят от их имени. Здесь ключевыми фигурами будут интеллектуалы — идеологи движений и лидеры. Другой вид представлений связан с коллективной памятью и репрезентацией общего прошлого. В контексте диалога, в котором они создаются, социальные движения помогают сплетению индивидуальных историй и биографий в коллективный, унифицированный фрейм, коллективный нарратив. Неотъемлемая часть этого процесса коллективной идентичности или образования воли — объединение разрозненных переживаний прошлого и настоящего в единство. Главную роль тут играют социальные движения, причем не только на уровне отдельных людей, но и на организационном уровне социальных взаимодействий. Такие институции, как афроамериканская церковь, и такие культурные артефакты, как блюз, способны воплощать коллективные воспоминания и передавать их из поколения в поколение, но только благодаря социальным движениям эти разнообразные воспоминания обретают единообразное направление, связывая индивидов и коллективы в объединенный субъект с общим будущим и общим прошлым.
Пер. с англ. Николая Поселягина
Библиография / References
[Андерсон 2001] — Андерсон Б. Воображаемые сообщества: Размышления об истоках и распространении национализма / Пер. с англ. В. Николаева. М.: Канон-пресс-Ц; Кучково поле, 2001.
(Anderson B. Imagined Communities: Reflections on the Origin and Spread of Nationalism. Moscow, 2001. — In Russ.)
[Арендт 2013] — Арендт Х. Жизнь ума / Пер. с англ. А.В. Говорунова. СПб.: Наука, 2013.
(Arendt H. The Life of the Mind. Vol. 1—2. Saint Petersburg, 2013. — In Russ.)
[Гофман 2004] — Гофман И. Анализ фреймов: Эссе об организации повседневного опы-та / Пер. с англ. Р.Е. Бумагина и др. М.: Институт социологии РАН; Институт фонда «Общественное мнение», 2004.
(Goffman E. Frame Analysis: An Essay on the Organization of Experience. Moscow, 2004. — In Russ.)
[Малиновский 2004] — Малиновский Б. Миф в первобытной психологии / Пер. с англ. В.Г. Николаева // Малиновский Б. Избранное: Динамика культуры / Сост. Л.А. Мостовой; пер. с англ. под ред. А.Н. Кожановского. М.: РОССПЭН, 2004. С. 285—334.
(Malinowski B. Myth in Primitive Psychology // Malinowski B. Izbrannoe: Dinamika kul’tury / Ed. by L.A. Mostova. Moscow, 2004. P. 285—334. — In Russ.)
[Мангейм 1998] — Мангейм К. Проблема поколений / Пер. с англ. В.А. Плунгяна и А.Ю. Урманчиевой // НЛО. 1998. № 30. С. 7—47.
(Mannheim K. The Problem of Generations // NLO. 1998. № 30. P. 7—47. — In Russ.)
— Alexander J., Eyerman R., Giesen B., Smelser N., Sztompka P. Cultural Trauma and Collective Identity. Berkeley; Los Angeles; London: University of California Press, 2001.
— Alexander J., Smith Ph. The Strong Program in Cultural Theory: Elements of a Structural Hermeneutics // Handbook of Sociological Theory / Ed. by J. Turner. New York: Kluwer Academic, 2001. P. 135—150.
— Allen W., Ware Ch., Garrison L. Slave Songs of the United States. Bedford: Applewood Books, 1867.
— Angelou M. Gather Together in My Name. New York: Bantam Books, 1974.
— Angelou M. Singin’ and Swingin’ and Gettin’ Merry Like Christmas. New York: Bantam Books, 1976.
— Sites of Memory / Ed. by C. Barton. New York: Princeton Architectural Press, 2001.
— Benhabib S. The Reluctant Modernism of Hannah Arendt. London: Sage, 1996.
— Berlin I. Many Thousands Gone. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1998.
— Boime A. The Art of Exclusion. Wa-shington: Smithsonian Institution Press, 1990.
— Trauma Exploration in Memory / Ed. by C. Caruth. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1995.
— Caruth C. Unclaimed Experience. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1996.
— Connerton P. How Societies Remember. Cambridge: Cambridge University Press, 1989.
— Darden N.J., Darden C. Spoonbread and Strawberry Wine. New York: Doubleday, 1994.
— Du Bois W.E.B. The Conservation of Races: // The Oxford W.E.B. Du Bois Reader / Ed. by E.J. Sundquist. New York; Oxford: Oxford University Press, 1996. P. 38—47.
— Erikson K. Everything in Its Path. New York: Simon and Schuster, 1994.
— Essien-Udom E.U. Black Nationalism. Chicago: University of Chicago Press, 1962.
— Eyerman R. Between Culture and Politics. Cambridge: Polity Press, 1994.
— Eyerman R. Cultural Trauma: Sla-very and the Formation of African American Identity // Alexander J., Eyerman R., Giesen B., Smelser N., Sztompka P. Cultural Trauma and Collective Identity. Berkeley; Los Angeles; London: University of California Press, 2001. P. 60—111.
— Eyerman R., Jamison A. Social Movements: A Cognitive Approach. Cambridge: Polity Press, 1991.
— Eyerman R., Jamison A. Music and Social Movements. Cambridge: Cambridge University Press, 1998.
— Eyerman R., Turner B. Out-line of a Theory of Generations // Europe-an Journal of Social Theory. 1998. Vol. 1. № 1. P. 91—106.
— Fredrickson G. The Skeleton in the Closet // New York Review of Books. 2000. Vol. 47. № 17. P. 61—66.
— Giesen B. The Trauma of Perpetrators: The Holocaust as the Traumatic Reference of German National Identity // Alexander J., Eyerman R., Giesen B., Smelser N., Sztompka P. Cultural Trauma and Collective Identity. Berkeley; Los Angeles; London: University of California Press, 2001. P. 112—154.
— Halbwachs M. On Collective Me-mory. Chicago: University of Chicago Press, 1992.
— Hale G. Making Whiteness. New York: Vintage, 1998.
— Harris M. The Rise of Gospel Blues. New York; Oxford: Oxford University Press, 1992.
— Harris J.B. The Welcome Table: African American Heritage Cooking. New York: Simon and Schuster, 1995.
— Higginbotham E. Righteous Discontent. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1993.
— Hoffman E. : No-vick P. The Holocaust in American Life. Bos-ton: Hough-ton Mifflin, 1999 // New York Review of Books. 2000. Vol. 47. № 4. P. 19; № 10. P. 78—79.
— Huyssen A. Present Pasts: Media, Politics, Amnesia // Public Culture. 2000. Vol. 2. № 30. P. 21—38.
— Igartua H., Paez I. Art and Remembering Traumatic Collective Events: The Case of the Spanish Civil War // Collective Memory of Political Events: Social Psychological Perspectives / Ed. by J.W. Pennebaker, D. Paez, and B. Rimé. Mahwah, N.J.: Lawren-ce Erlbaum Associates, 1997. P. 79—102.
— Struggles for Representation: African American Documentary Film and Video / Ed. by Ph.R. Klotman and J.K. Cutler. Bloomington: Indiana University Press, 1999.
— LaCapra D. Representing the Holocaust. Ithaca: Cornell University Press, 1994.
— Melucci A. The Process of Collective Identity // Social Movements and Culture / Ed. by H. Johnston and B. Klandermans. London; New York: Routledge, 1995. P. 41—63.
— Moses W. The Golden Age of Black Nationalism. Hamden, Conn.: Archon Books, 1978.
— Neal A. National Trauma and Collective Memory. Armonk, N.Y.: M.E. Sharpe, 1998.
— Nichols B. Blurred Boundaries: Questions of Meaning in Contemporary Culture. Bloomington; Indianapolis: Indiana University Press, 1994.
— Novick P. The Holocaust in American Life. Boston: Houghton Mifflin, 1999.
— Painter N. Exodusters. New York: Norton, 1976.
— Patterson O. Rituals of Blood. Washington, D.C.: Civitas, 1998.
— Pennebaker J.W., Ba-nasik B.L. On the Creation and Maintenance of Collective Memories: History as Social Psychology // Collective Memory of Political Events: So-cial Psychological Perspectives / Ed. by J.W. Pennebaker, D. Paez, and B. Rimé. Mah-wah, N.J.: Lawrence Erlbaum Associates, 1997. P. 3—20.
— Radley A. Artefacts, Memory and a Sense of the Past // Collective Remembering / Ed. by D. Middleton and D. Edwards. London: Sage, 1990. P. 46—59.
— Redkey E. Black Exodus. New Haven: Yale University Press, 1969.
— Revisioning History: Film and the Construction of a New Past / Ed. by R.A. Rosenstone. Princeton: Princeton University Press, 1995.
— Savage K. The Politics of Memory: Black Emancipation and the Civil War Monument // Commemorations / Ed. by J. Gillis. Princeton: Princeton University Press, 1994.
— Schudson M. The Present in the Past versus the Past in the Present // Communication. 1989. Vol. 11. P. 105—113.
— Schuman H., Belli R., Bischoping K. The Generational Basis of Historical Knowledge // Collective Memory of Political Events: Social Psychological Perspectives / Ed. by J.W. Pennebaker, D. Paez, and B. Rimé. Mahwah, N.J.: Lawrence Erlbaum Associates, 1997. P. 47—78.
— Schuman H., Scott J. Generations and Collective Memory // American Sociological Review. 1989. Vol. 54. P. 359—381.
— Schwartz B. The Social Context of Commemoration: A Study in Collective Memory // Social Forces. 1982. Vol. 61. № 2. P. 374—397.
— Semprun J. Literature or Life. New York: Penguin, 1997.
— Memory, Narrative and Identity / Ed. by A. Singh, J. Skerrett, Jr., and R. Hogan. Boston: Northeastern University Press, 1994.
— Siraganian L. “Is This My Mother’s Grave?”: Genocide and Diaspora in Atom Egoyan’s Family Viewing // Diaspora. 1997. Vol. 6. № 2. P. 127—154.
— Smelser N.J. Psychological Trauma and Cultural Trauma // Alexander J., Eyerman R., Giesen B., Smelser N., Sztompka P. Cultural Trauma and Collective Identity. Berkeley; Los Angeles; London: University of California Press, 2001. P. 31—59.
— Snow D.A., Rochford E.B., Jr., Worden S.K., Benford R.D. Frame Alignment Processes, Micromobilization, and Movement Participation // American Sociological Review. 1986. Vol. 51. P. 464—481.
— Sztompka P. The Trauma of Soci-al Change: A Case of Postcommunist Societies // Alexander J., Eyerman R., Giesen B., Smelser N., Sztompka P. Cultural Trauma and Collective Iden-t-ity. Berkeley; Los Angeles; London: University of California Press, 2004. P. 155—195.
— White H. The Content of the Form. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1987.
— Woodard K. A Nation within a Nation. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1999.
— Young A. The Harmony of Illusions: Inventing Post-Traumatic Stress Disorder. Princeton: Princeton University Press, 1995.
* Текст печатается по изданию: Eyerman R. Cultural Trauma and Collective Memory // Eyerman R. Cultural Trauma: Slavery and the Formation of African American Identity. Cambridge: Cambridge University Press, 2001. P. 1—22. Публикуется с согласия правообладателя Cambridge University Press. Последний абзац главы, в котором вкратце описано, чему посвящены остальные части книги, здесь не приводится.
В основе понятия о культурной памяти лежит неотделимость прошлого от настоящего. Человек видит окружающий мир и реагирует на него, опираясь на свой опыт, как положительный, так и отрицательный. Сталкиваясь с чем-то новым или с очередным препятствием, он использует конкретные, необходимые в данном случае "страницы" своего опыта, чтобы затем вновь отложить их обратно в "библиотеку" сознания. Итальянский писатель Итало Звево в своей книге "Самопознание Дзено" метко сравнивает этот процесс с тем, как дирижёр выводит партии определённых инструментов на передний план. Так и прошлое кажется нам то близким, то неизмеримо далёким, почти забытым, в зависимости от того, что требует ситуация - затемнить или высветить настоящее. Но прошлое всегда, так или иначе, связано с настоящим. Соответственно, индивидуальная идентичность каждого человека состоит из восприятия и осознания событий прошлого. Именно память, несмотря на всю её ненадёжность и эфемерность, формирует человеческую личность со всеми её взглядами, привычками, страхами и желаниями. Однако существует и второй, более глубокий слой памяти, в который вытесняются наиболее неприятные, постыдные воспоминания, которые именуются "травмами", а сама эта область в психоанализе зовётся "бессознательным".
Индивидуальная память человека также сильно зависит от воспоминаний других людей, особенно переживших сохранённые события вместе с ним. Переплетаясь и взаимно дополняя друг друга, воспоминания упрочняются. Таким образом, память обладает коммуникативным свойством и способна объединять людей в сообщества. Воспоминания, даже самые свежие, представляют собой изображения, чувства, звуки, слова лишь в виде обрывков, неизменно искажающих факты произошедшего. В таком виде они не могут быть переданы кому бы то ни было, поэтому человек использует речь и письменность для обличения воспоминаний в доступную для восприятия форму. Отсюда следуют ещё два важных свойства памяти. Первое - "нарративное" - ставит память в зависимость от литературных и речевых особенностей языка носителя информации о прошлом. Второе - социальное - выражается в том, что человек не может обладать памятью, будучи отделённым от общества.
Ближайшие "партнёры" человека по памяти - его собственная семья. Передавая воспоминания по наследству, от поколения к поколению, и подстраивая их под условия современности, семья создаёт временные условия памяти, которые обычно составляют три поколения, 80-100 лет. Спустя этот промежуток времени, память естественным образом лишается накопленных воспоминаний, освобождая, таким образом, место для последующих поколений.
Наряду с семейными поколениями существуют поколения исторические. Сменяя друг друга, они создают особый ритм исторического восприятия. Мировоззрение человека, в общем случае, формируется в жизненный период между 12 и 25 годами, когда он наиболее остро воспринимает события, происходящие в мире, в собственной стране и в родном городе. Локальные и масштабные, эти события в разной степени влияют на сознание молодого человека, создавая его будущую идентичность. Это происходит и в том случае, если он не вовлечён непосредственно в происходящие процессы, не является жертвой или виновником событий, оставаясь наблюдателем, свидетелем. Важнейшие исторические потрясения оказывают ключевое влияние на индивида, даже если он абсолютно не разделяет те взгляды и ценности, которые присущи его современникам. Именно этим и объясняются феномены "потерянных" поколений, коллективная память которых сформирована под ударами войн и других бедствий, пришедшихся на период становления личности.
Таким образом, поколение объединено похожим мировосприятием, основанным на общности коллективной памяти. Поэтому люди, разделённые временем, не могут полностью принять и понять картины мира друг друга. Отсюда возникает известный конфликт поколений - "отцов и детей". И актуальным он будет оставаться до тех пор, пока существует человек, а точнее, пока он обладает памятью.
Соответственно, отношение общества к различным историческим событиям во многом зависит от смены поколения. Примерно каждые тридцать лет происходит пересмотр восприятия прошлого, поскольку к этому процессу приступает новое поколение. Фокус смещается, отдавая приоритет более актуальным событиям и процессам. То, что ранее считалось более важным, находилось в центре внимания, отходит к периферии. Это особенно важно при рассмотрении травматических событий, которые первым поколением вытесняются и замалчиваются, а вторым осознаются и анализируются. Процесс осознания исторического опыта в полной мере начинает происходить лишь спустя около тридцати лет после трагических событий - на "местах памяти" организуются памятные мероприятия, открываются музеи. Так, например, Мемориал ветеранов войны во Вьетнаме был сооружён через 25 лет после начала конфликта, а правительство Вьетнама стало оказывать активную помощь американским специалистам в поиске братских могил и пропавших без вести лишь в 90-е годы.
Понятие коллективной памяти с момента своего введения французским социологом Морисом Хальбваксом в 20-е годы прошлого столетия и до наших дней остаётся спорным. Некоторые исследователи утверждают, что оно фиктивно, однако чаще всего ими осуществляется замена собственным термином, описывающим тот же предмет. Например, Сьюзен Зонтаг в качестве коллективной памяти использует понятие "идеология", широко распространённое в дискурсе 60-х и 70-х годов, когда главной темой в обществе была политика. Любая символика, так или иначе используемая для осознания индивидуальной или национальной идентичности, воспринималась как средство манипуляции. Смена поколения, потепление отношений между Западом и Востоком в результате начавшейся в СССР "перестройки" позволили пересмотреть отношение к образам. Возникает целое научное направление, изучающее различные образы и трактующее их значения. Среди специалистов, занявшихся этой сферой, стоит выделить Корнелиуса Касториадиса и Жака Лакана с их "социальным воображаемым" и "воображаемое сообщество" Бенедикта Андерсона.
В структуре коллективной (национальной) памяти важное место занимает миф - упрощённая репрезентация исторического опыта, передающаяся от поколения к поколению. Мы говорим о мифе не как о намеренном искажении фактов, которое стремятся выявить, раскритиковать и устранить историки, а как о продукте самоидентификации человека через осмысление прошлого. В большинстве случаев собственная история усваивается не через исторические факты, а через их интерпретацию сквозь призму настоящего. Таким образом, миф обрастает подробностями и уточнениями, которые привносит в него каждое поколение, обращающееся к своей истории.
Мифологизация долгое время критиковалась как "плод идеологической работы". Однако если принять во внимание, что идеология есть не что иное, как коллективная память, то в этом случае миф служит основой культурной конструкции, отражающей условия настоящего. То есть, намного более важным становится не вопрос "что было?", а "как мы вспоминаем об этом?". Мифологизация - это естественный процесс, который происходит с любой нацией. Его можно сравнить с тем, как человек искажает, часто намеренно, свои собственные воспоминания, усиливая их или, наоборот, затемняя, в зависимости от того, какие эмоции они вызывают. С возрастом процесс искажения сохраняется, но он может приобретать формы, абсолютно отличные от тех, что были ранее. И эти отличия могут многое сказать о том, как личность этого человека изменилась за прошедшие годы. Поскольку коллективная память обладает свойствами, схожими с индивидуальной, то весь описанный выше процесс присущ и ей.
Определяя степень важности коллективной памяти для нации, французский философ ХIХ века Эрнест Ренан вывел и само понятие нации, которое в контексте нашего исследования представляется наиболее точным: "Разделять в прошлом общую славу и общие сожаления, осуществлять в будущем ту же программу, вместе страдать, наслаждаться, надеяться, вот что лучше общих таможен и границ, соответствующих стратегическим соображениям; вот что понимается, несмотря на различия расы и языка. Я сказал только что: "вместе страдать". Да, общие страдания соединяют больше, чем общие радости. В деле национальных воспоминаний траур имеет большее значение, чем триумф: траур накладывает обязанности, траур вызывает общие усилия" .
Вероятно, именно поэтому относительно молодое американское государство до сих пор прикладывает столько усилий в процессе шлифовки собственной нации. С этой целью используются различные монументальные творения - памятники, мемориалы, отмечающие выдающиеся достижения, храбрость и силу представителей американской нации на фоне уже осознанных событий прошлого. Ведь существуют и те "страницы", которые ещё не пережиты до конца. Так, например, в Финиксе ни одна улица не названа в честь убитого там знаменитого оратора и борца за права чернокожих Мартина Лютера Кинга, а в Далласе нет ни одного памятника или мемориала, посвящённого президенту Джону Кеннеди. В этих городах спустя, опять-таки, 30 лет были открыты лишь музеи, посвящённые этим трагическим событиям, что можно считать первым полноценным шагом на пути их осмысления. История самым активным образом мифологизируется и осваивается американской литературой и кинематографом. Это происходит, как указывалось выше, с любой нацией в мире, вне зависимости от того, сформирована она или ещё только на пороге своего рождения. Однако, наверное, ни одна страна в мире не тратит на это столько средств, сколько это делает США последние 100 лет. Это связано с тем, что, вступив после Первой мировой войны в когорту великих мировых держав, США не обладали сравнимой с остальными её членами полнотой исторической хроники. Тысячи "пустых страниц" пришлось заполнять тем, что имелось в распоряжении скромной, на тот момент полуторавековой американской истории. Этим объясняется такое активное стремление к осмыслению и переосмыслению фактов и событий прошлого. Опираясь не на художественные методы, а на теорию индивидуальной/коллективной самоидентификации, США можно сравнить с молодым деятельным человеком, который, подстёгиваемый естественным любопытством и значительным энергетическим потенциалом, тяготеет к изучению, опознанию, принятию или непринятию самых различных теорий и фактов прошлого. Это отступление обсуждается в третьей главе, в которой разобраны некоторые произведения американского кинематографа.
При описании свойств и значений коллективной памяти упоминались принципы неотделимости прошлого от будущего, смены поколений, в общем виде были описаны понятия "миф" и "нация". В основе культурной памяти лежит ещё один важный процесс - забвение.
Забвение служит не просто средством очистки, но одним из основных принципов человеческой памяти. Забвение стирает трагические воспоминания, освобождая сознание от страданий и бесконечного переживания случившегося. Это относится как к индивидуальной памяти, так и к коллективной. Кроме того, функция забвения служит для фильтрации огромного количества бесполезной информации, что особенно актуально для современного человека, живущего в эпоху Интернета и бесконечных информационных потоков. В сознании постоянно освобождается место для новых данных, без которых невозможен процесс совершенствования человека. Аналогичным образом устроена культурная или социальная память, которая заменяет устаревшие понятия и творения на более актуальные, порождая так называемые "тренды" эпохи. Например, в эпоху Возрождения, когда европейцы получили колоссальный для того времени массив новой информации из переведённых арабских источников, многие деятели Средневековья и их труды были фактически забыты или сдвинуты на периферию общественного внимания.
Забвение часто становится стратегией развития культуры. Например, целенаправленному забвению были преданы еретические трактаты и учения, которые признавались таковыми римской католической церковью, а также и сами еретики, отлучённые от церкви за свои убеждения. Многие талантливые деятели искусства, полководцы и политики забыты навсегда за то, что отступили от принятых канонов человеческого развития. Столь же печальной и во многом неизбежной оказалась судьба тех, кто находился в тени своих более восхваляемых обществом современников. В этом плане показательна судьба композиторов Игнаца Хольцбауэра и Граупнера, оказавшихся в тени Моцарта и Баха соответственно.
По Бауману, смысл культуры состоит именно в том, чтобы правильно отобрать и сохранить выдающиеся образцы деятельности человечества, то есть заставить процесс коллективного забвения работать по настроенному плану. Подобные системы создаются в каждой стране, которая пытается ограничить процесс "расползающегося", неподконтрольного забвения.
Франклин Анкерсмит в своей фундаментальной работе "Возвышенный исторический опыт" выделяет четыре основных типа забвения.
Первый тип отвечает за те незначительные подробности и детали, с которыми мы вынуждены сталкиваться ежедневно, и от которых, в подавляющем большинстве случаев, не зависит процесс формирования нашей идентичности. От этой информации память может смело избавляться без угрозы для нашей психики, социальной деятельности или политики. Однако наша повседневная жизнь может состоять из неожиданных находок и сюрпризов, которые серьёзным образом влияют на нашу жизнь и могут кардинально изменить её. Но мгновенно опознать такие моменты чаще всего не представляется возможным. Для таких случаев существует второй тип забвения.
Основа второго типа забвения лежит в сравнении истории с психоанализом. Фрейд считал, что самым важным в анализе психической картины мира человека является выявление мельчайших, глубоко забытых подробностей прошлых лет его жизни, которые могут иметь решающее значение в процессе самоидентификации. Это становится возможным лишь после смены ракурса взгляда на эти жизненные детали и события. Способностью сменить ракурс, по Фрейду, должны обладать психоаналитики. Как обычный человек не может, в большинстве случаев, объективно оценить значимость отдельных событий своей жизни, так и историки часто забывали о некоторых важных свершениях прошлого, не с целью дискредитировать ход истории, а потому что не видели в них той реальной значимости, которую представляли эти свершения. Например, ещё в начале ХIX века считалось, что история - это описание жизни, работы и противостояний государственных деятелей или наиболее выдающихся деятелей эпохи. Социально-экономические, культурные вопросы рассматривались поверхностно, им не придавалось особого значения. Подобный взгляд на национальную историю стал меняться лишь с наступлением эпохи Реставрации, когда появились такие историки как Франсуа Гизо, Огостен Тьерри, Карл Маркс и некоторые другие материалисты, которые, подобно психоаналитикам, призвали подробно рассмотреть те темы и проблемы, которым ранее не придавалось никакого значения.
Третий тип забвения связан с событиями прошлого, которые человек предпочёл бы забыть, поскольку они слишком болезненны, чтобы стать частью коллективного сознания. Наиболее наглядным и актуальным примером здесь являются катастрофические события Второй мировой войны. Если многомиллионные военные жертвы и неисчислимые разрушения начали обсуждаться и осознаваться в первое же десятилетие после войны, то Холокост вызывал невыносимые душевные страдания, как у его жертв, так и у тех, кто имел отношение к организации геноцида. Поэтому достаточно долгое время эта тема не находила отклика, оставаясь в коллективном бессознательном, то есть память о ней сохранялась, но одновременно была недоступна сознательной её части. При этом, даже находясь под постоянным давлением бессознательного, идентичность человека не подвергалась болезненным изменениям.
Существует и четвёртый тип забвения, которому Анкерсмит посвящает наибольшую часть своих рассуждений. Голландский историк апеллирует к таким событиям, как Великая буржуазная революция во Франции и переход от Средневековья к Новому времени - эпоха Возрождения. Эти события сопровождались четвёртым типом забвения, который привёл к тяжёлому разрыву с прошлым и изменению идентичности. Лучше всего этот крайне болезненный процесс передаётся в громком словосочетании, которое было повсеместно распространено среди мыслителей того времени - "смерть Бога". Это означало неминуемый конец прошлого жизненного уклада. Промышленная революция, которая сначала грянула в Англии, а затем и в других странах Европы, коренным образом изменила сознание западного человека, потеснив из него религию, на которую он опирался практически во все предыдущие столетия. Входя в новый мир, европейцы должны были целиком отказаться от прошлого, забыть о нём, как и о своей прежней идентичности. Конечно, этот процесс был крайне мучительным, и не всем удавалось вступить в новую жизнь без потерь. Но это вступление было возможно только при условии забвения старого мира и порядка.
Подытоживая написанное, можно отметить, что память является социальным конструктом, который воплощён в коммуникации с другими людьми. Без памяти невозможно осмысление прошлого, на котором, в свою очередь построено восприятие настоящего. Таким образом, самоидентификация человека и всего общества тесно связаны друг с другом.
Война во Вьетнаме - это событие, так или иначе, повлиявшее на коллективную идентичность американского народа, оставившее в его сознании достаточно серьёзную травму, осознание и принятие которой происходит до сих пор. В дальнейшем исследовании несколько раз обсуждается понятие травмы, поэтому представляется необходимым разобрать это понятие более подробно, опираясь на труды Алейды Ассман и упомянутого выше Франклина Анкерсмита.
- Вы не любите дельфинов?
- Ненавидим!
- По какой же причине вы их ненавидите?
- Что за вопрос! Разве дельфины не соседи пингвинам?
- Соседи.
- Ну вот поэтому-то пингвины ненавидят дельфинов.
- Разве это причина для ненависти?
- Разумеется. Сосед - значит, враг.
Анатоль Франс, "Остров пингвинов"
Коллективная память
В начале ХХ века французский социолог Морис Халбвакс разработал понятие "Коллективная память". По его мнению, память возникает в процессе социализации личности, и та социальная среда, в которой живет индивидуум, определяет содержание его памяти. Мы запоминаем только ту информацию, которая кажется нам релевантной для того социального коллектива, к какому мы себя причисляем, а все остальное забываем, или даже просто не замечаем. По Халбваксу, каждый человек одновременно является членом нескольких коллективов, т.е. носителем нескольких коллективных памятей, такими коллективами могут быть, например, этническая группа, религиозная община, политическая партия, семья, школа, круг друзей и т.д.
Халбвакс различает коллективную и индивидуальную память, хотя последняя также рассматривается как социальное явление. Сферой индивидуальной памяти является чувственный мир личности. Она же соединяет различные коллективные памяти, что, в принципе, и определяет индивидуальность личности. Только сквозь призму индивидуальной памяти мы можем “взглянуть на коллективную память”.
По сути, именно общая коллективная память и объединяет разные индивидуумы в группы, определяет самобытность группы, тем самым разграничивая "нашу группу" от других, "чужих групп". Для определения своей самобытности каждой группе требуются такие символы и воспоминания, которые присущи ей одной, что и отличает одну группу, одну общность от другой группы, другой общности.
Образы коллективной памяти
Коллективная память состоит из конкретных символов и представлений, из образов (икон – Bilder) воспоминаний. Эти образы, подобно соссюровским знакам, состоят из совокупности формы и содержания. Для того, чтобы какая–либо идея осела в коллективной памяти (в общности образов коллективной памяти), нужно, чтобы эта идея получила определенную форму, и наоборот, каждое явление, которое оседает в коллективной памяти, становится носителем соответствующей идеи. Тем самым каждое явление получает такую интерпретацию, которая соответствует коллективной памяти группы. Теория Халбвакса примечательна и тем, что она объясняет также феномен забвения. Группа попросту игнорирует, не замечает те явления, которые не согласовываются с ее коллективной памятью.
Коллективная память vs. история
Коллективная память отличается, и в какой–то мере даже противоречит “реальной” истории. В коллективной памяти каждой группы оседают только те “исторические” явления, которые важны для этой конкретной группы, поэтому существует только “одна” история, но много коллективных памятей . Коллективная память не исторична в том смысле, что для нее важна не история сама по себе, т.е. последовательность достоверных фактов, а только возможность трактовки своей самобытности. Храня лояльность в отношении своей группы, коллективная память, тем самым, противится новшествам и изменениям, ибо, по Халбваксу, любое изменение “социальной рамки памяти” (cadres sociaux de la mémoire) влечет за собой “гибель” соответствующей группы. С другой стороны, перманентные изменения в политической и общественной жизни требуют адекватных решений и, следовательно, перемен бытующих образов коллективной памяти.
Модель когнитивного развития Жана Пиаже наглядно показывает взаимоотношения коллективной памяти группы и истории. Модель когнитивного развития основывается на двух элементарных процессах: ассимиляции и аккомодации. Оба эти процесса являются формами адаптации индивидуума к окружающей среде. В процессе адаптации создаются определенные когнитивные структуры, так называемые “схемы”. Схемы содержат определенную информацию, или, лучше сказать, знание о вещах, людях, ситуациях, их взаимосвязях и типах. Каждая схема является как бы конгломератом знаний, которые определены опытом индивидуума. Существуют определенные врожденные схемы, например, схема приема пищи (с груди). Существование подобных – врожденных – схем обязательно для создания новых схем. Новая информация обрабатывается и подгоняется под уже данную схему. Такой способ обработки информации проявляется в процессе ассимиляции. Когда информация настолько нова, что невозможно поместить ее в уже существующую схему, индивидуум “вынужден” либо проигнорировать эту информацию, – то есть забыть ее, – либо создать новую, адекватную схему с помощью акта аккомодации.
Процессы ассимиляции и аккомодации подчиняются принципу эквилибрации (Äquilibrationsprinzip), который, с одной стороны, ограничивает создание бесконечно новых схем, а с другой стороны, обеспечивает восприятие новой информации, то есть, в итоге, определяет когнитивное развитие личности. Согласно Пиаже, развитие личности протекает в виде вечно сменяющих друг друга процессов ассимиляции и аккомодации. Процесс ассимиляции сохраняет и обогащает уже существующие схемы, а аккомодация обязательна для решения тех проблем, с которыми сталкивается индивидуум за время своей жизни.
Каждая группа обрабатывает исторические факты по схожему принципу. Подобно младенцу, группа подгоняет новую информацию под знакомые, “старые” схемы (процесс ассимиляции). Если информация настолько нова, что не согласуется с существующей схемой, группа либо игнорирует этот факт, по терминологии Халбвакса, “забывает” его, либо создает новый образ, новую схему (процесс аккомодации).
Как уже было сказано, по Халбваксу, любое изменение коллективной памяти влечет за собой гибель группы. В подобном случае Халбвакс, не вдаваясь в подробности, говорит о смене “эпох”, обходя молчанием вопрос масштабности этих изменений. Правда, трудно согласиться с Халбваксом, что изменение любого образа коллективной памяти влечет за собой “гибель” группы. Ведь количество образов коллективной памяти невообразимо велико, и член коллектива не обязан знать все образы этой памяти, так же, как член той или иной языковой группы не обязан знать все слова соответствующего языка. Так что “неравенство” знаний у отдельных членов групп дано a priori.
Допустим, существует определенное количество образов, известное всем без исключения членам группы, которое мы можем обозначить как “ядро” коллективной памяти, или даже как саму коллективную память. И если можно говорить о смене “эпох”, то скорее всего только в случае изменения подобных, “канонических образов”, которые затрагивают всю группу и способствуют разрыву временного континуума группы, “гибели” старой и “рождению” новой группы. К подобным “каноническим” образам можно причислить, например, такие институционализированные символы, как государственные флаги, гимны, гербы и т.п.
Изменение образов коллективной памяти
Важные исторические события, радикальные изменения общественной жизни часто сопровождались заменой государственной символики. Так было после французской революции или, скажем, после русской революции 1917 года. За последние пятнадцать лет в Грузии несколько раз менялась государственная символика, что было также обусловлено крупными изменениями в политической жизни страны. Вместе с символикой исчезли те названия городов, сел, улиц, станций метро и т.д., которые были связаны с ушедшим политическим строем: такие, как, например, улица Калинина или станция метро “26 Бакинских комиссаров”, село Первомайское и т.д. Возникли новые названия: площадь Свободы, площадь 26 Мая и т.д.
Изменяя названия, переименовывая улицы, руша старые и воздвигая новые памятники, преследуется одна цель – разрушить нежелательный образ коллективной памяти, лишить его формы, с надеждой, что без формы “забудется” и содержание. Хотя все, конечно, не так просто, и, пока люди назначают свидание на площади Ленина, она продолжает существовать. Изменить коллективную память не просто, но возможно. Чтобы лучше представить себе механизм изменения образов коллективной памяти, следует кратко рассмотреть понятия культурной и коммуникативной памяти.
Культурная и коммуникативная память
Профессор Гейдельбергского университета, египтолог Ян Ассманн развил теорию Халбвакса, разработав понятия культурной и коммуникативной памяти, которые являются как бы двумя полюсами одной оси, одной коллективной памяти.
Коммуникативная память состоит из тех воспоминаний, которые “скапливаются” в нашей памяти с течением времени. Типичным примером коммуникативной памяти является память одного поколения, которая исчезает с исчезновением соответствующего поколения. С его уходом исчезают те образы воспоминаний, которые были присущи этому поколению, хотя некоторые образы, вследствие их важности, могут перейти в культурную память общества. Продолжительность коммуникативной памяти совпадает с продолжительностью жизни соответствующего поколения, она носит “неформальный” характер и для ее поддержания не требуются “специалисты” – каждый “очевидец достаточно компетентен, хотя, конечно, по-разному и в разной степени”.
Культурная память, в отличие от коммуникативной, является формальной, фундированной формой памяти. Модус такой памяти может быть представлен как в вербальной, так и в невербальной форме, например, в определенных “ритуалах, танцах, мифах, примерах, одежде, украшениях, татуировках, дорогах, живописи, ландшафте и т.д.”. Культурная память часто охватывает преисторическое время, она по сути своей, скорее, мифологична. Для существования культурной памяти требуется постоянное возобновление и укрепление воспоминаний, иначе: “циркуляция” символов или образов культурной памяти, что предотвращает их забвение. Поэтому культурной памяти часто требуются особые места для процесса воспоминания, например, в виде праздников. По Ассманну, египетские ритуальные праздники являются классическим примером циркуляции культурной памяти. Во время представления подобных ритуальных праздников происходит “репетиция” истории группы. Участие в праздниках, а оно, кстати, обязательно, указывает на сопричастность к соответствующей группе. Для таких праздников характерна их повторяемость, регулярность и строго определенная последовательность ритуальных действий. Подобная циркуляция культурной памяти типична для “ритуальной когерентности” группы. Культурная память институализирована, и в обществе имеются “эксперты” по культурной памяти. Эту функцию выполняли в разных культурах различные “специалисты”: шаманы, брамины, жрецы, священники и т.п. Они являлись носителями культурной памяти.
Возникновение и распространение письма, то есть переход от “ремесленной письменности” (craft literacy, handwerkliche Literalität) к “литературности”, обозначило новую эпоху развития культурной памяти. “Интерпретация” как метод чтения текстов вытеснила “репетицию” как метод представления культурной общности. Текст становится важным медиумом коллективной памяти, местом ее циркуляции. Кроме того, посредством переводов стало возможным также “заочное познание” других культур, хотя это “познание” часто довольно неадекватно. Кстати, возможности и проблемы перевода образов коммуникативной и культурной памяти в литературе заслуживают отдельного рассмотрения.
Образы коллективной памяти в современной Грузии
Разумеется, литература является не единственным “местом циркуляции” культурной памяти. В определении самобытности группы особое место занимают и многие другие символы. Изменяя подобные символы, переименовывая улицы и т.д., образы коллективной памяти переходят из культурной памяти в область коммуникативной памяти, тем самым ограничивая “жизнь” образа длительностью в одно поколение. По Ассманну, под одним поколением подразумевается период длительностью примерно в 80 лет, то есть пока живы очевидцы тех или иных событий. В нашем случае можно предположить, что примерно к середине XXI столетия площадь Ленина “исчезнет”, так же, как в свое время исчезли такие даты и имена, как проспект Головина (нынешний проспект Руставели) или Кирочная площадь (площадь Марджанишвили), Катериненфельд и др.
Для утверждения новой символики требуются “места” для ее циркуляции, Поэтому логично, что по постановлению Министерства образования Грузии новый государственный флаг Грузии, под аккомпанемент нового гимна будет подниматься в каждой школе раз в неделю. Этот процесс имеет все черты “ритуальной когерентности” со строго определенным временем и местом проведения, с обязательным присутствием, с четко обозначенной процедурой. Целью подобных мероприятий является укрепление самобытности группы. Объединение индивидуумов в одну общность (под одним флагом) способствует их сплочению, поэтому не только государства, но и многие крупные фирмы и организации имеют свою символику, свои флаги. Хотя существует опасность профанации этих символов, если ритуалы “скатятся” в рутину и потеряют сакральный смысл.
Коллективная память и язык
Образы культурной памяти метафоричны по своей сути, то есть в них можно различить два пласта информации – поверхностная, эксплицитно данная информация и скрытая, “символическая” информация, которая передается в максимально сжатой форме. Они вплетены в “ткань” языка, определяя не только границы и самобытность группы, но и ее мировоззрение.
Язык не простое отражение реальности, не номенклатура. Язык, являясь носителем интеллектуальной активности («энергии»), включенный в генетический процесс построения понятия, превращает тем самым факт действительности в факт сознания. Следовательно, “язык – это энергия, а не эргон” . Цель языка – оформить, сконструировать “реальность”. Различные языки по-разному конструируют мир.
Различие языков следует рассматривать не только в звучании и внешней форме, но в первую очередь, более глубоко – в способе видения мира или “мировидения” (sprachliche Weltansicht). Слова создают “здание языка” (Sprachbau). Слова в данном случае означают не только лексический запас слов, но и все элементы, которые являются отдельными единицами (Einheit). То есть “слова” охватывают все ступени языковой иерархии: фонемы, морфемы, слова, предложения и даже тексты .
Можно предположить, что такими же единицами языка являются образы коллективной памяти. Наряду с формальной организацией языка (грамматика), они определяют не только отношение языкового коллектива или группы к “реальности”, но и его восприятие, разграничивая, с одной стороны, разноязычные группы, а с другой стороны, группы в рамках одного языкового общества.
Как заметил этнолог Мюлеманн, граница между народами (Völker) является не географическим понятием, а определяется самим человеком, сам же человек представляет собой “пограничный знак, который маркирован татуировками, раскраской или деформацией тела, украшениями, одеждой, языком, кухней, стилем жизни, in summa : культурой”. Часто мы даже не замечаем, что в наших суждениях, оценках мы находимся в плену определенных стереотипов, предубеждений, истоки которых можно найти в нашей культурной памяти. Эти стереотипы, часто совершенно неосознанно, определяют “наше” отношение к “чужим”. “Чужой группой” может оказаться другая национальность, другая конфессия, другая партия, другой район города, другая улица и т.д.
Эти стереотипы проявляются в самых различных областях жизни, например, в анекдотах или, скажем, в рекламных текстах.
В конце 80–х годов в Грузии, и, наверное, во всем Советском Союзе, были широко распространены анекдоты про чукчей . Например, такой:
“Чукча, грузин и армянин едут в одном купе. Грузин говорит чукче: “Давай играть: Я загадываю загадку; отгадываешь – я тебе даю рубль, нет – ты мне”. – “Давай”, – соглашается чукча. Играют. Грузин говорит: “Одно круглое, красное, а сверху зеленое.” –“Тюленя?” – “Нет". – “Оленя? ” – “Нет”. – “Тогда не знаю. ” – “Один помидор.” Чукча кладет рубль. Грузин снова загадывает загадку: “Два круглых красных, сверху два зеленых.” – “Тюленя?” – “Нет”. – “Оленя?” – “Нет”. – “Тогда не знаю”. – “Два помидора…”. Так, заработав 40 рублей, грузин уходит в вагон–ресторан пировать. Возвращаясь поздно в купе, слышит: армянин спрашивает: “Что такое 3014 круглых красных, а сверху 3014 зеленых?” – “Тюленя?” – “Нет”. – “Оленя?”...”
Этот анекдот не претендует на особый юмор, но чтобы “понять” его, требуется знание определенных стереотипов, которое уже с первого предложения создает ожидание комического развития действия, образуется комическая констелляция, которая должна вылиться во что-то смешное. Фрейд обозначает подобный тип анекдота как “тенденциозный анекдот”. В таких анекдотах при помощи собирательного лица (Sammelperson), олицетворяющего собой какую-то общность, “например, целый народ ”, обыгрывается соответствующая группа. Для восприятия подобных тенденциозных анекдотов требуется общее, “коллективное знание” бытующих стереотипов. Следовательно, и для рассказа анекдота требуется соответствующая аудитория, чтобы тот или иной анекдот был воспринят как таковой. Бергсон считал, что “смех – всегда смех группы”. С позиции коллективной памяти подобные анекдоты преследуют одну цель: сплотить группу (Фрейд считал, что вызывая смех, рассказчик берет смеющихся в “сообщники”), и, оберегая самобытность группы, путем проекции неприятных чувств на другую общность, провести границу с другой группой (по Бергсону, “наказать смехом”).
С начала 90-х годов анекдоты про чукчей исчезают из грузинской действительности, и их место занимают анекдоты про сванов. Это можно объяснить тем, что с распадом Советского Союза, чукчи “исчезли” из космоса Грузии, следовательно, исчезла надобность разграничения. Анекдоты про соседей бытуют в любой стране, в любом регионе, но означают не более и не менее как признание другой группы как таковой. По мнению Мюлеманна, в племенных культурах племя расценивало свою культуру не как отличную от культуры соседнего племени, а как единственно возможную “культуру”. В национальных анекдотах проявляется принятие соответствующей группы как равной себе, не “чуждой”, а просто “другой”, но для сохранения собственной самобытности требуется подчеркивание не только “разниц”, но часто и своего преимущества. Поэтому анекдоты почти всегда ничего общего с “реальностью” не имеют. Так что обижаться на анекдоты, так же глупо, как и принимать их всерьез.
Образы коллективной памяти лежат в основе этих стереотипов. С другой стороны, частая повторяемость анекдотов способствует “циркуляции” образов культурной памяти. Эти образы влияют на наше восприятие и понимание мира. Образы коллективной памяти представляют собой сжатую информацию, а краткость, как заметил Фрейд, повторяя слова Жан-Поля, , является “душой и телом анекдота”.
Отдел туризма при Министерстве иностранных дел Испании (TURESPAÑA) подготовил две рекламные страницы на русском и немецком языках. На немецкоязычной странице крупным планом вынесена забинтованная эластичным бинтом стопа ноги с надписью “Испания оставляет след” (Spanien prägt Sie), а в углу показан один турист, который рассматривает старую, покрытую мхом скульптуру. Текст рекламы призывает к “открытию” 116 городов и сел с более чем 1800 памятниками истории и искусства.
На русскоязычной рекламе изображена молодая привлекательная девушка, а в углу размещена фотография стола, уставленного различными яствами и напитками. Слоган рекламы тот же: “Испания оставляет след”, но текст обещает незабываемое путешествие в мир испанской кухни, “под веселый смех друзей” и “обязательно в сопровождении хорошего местного вина”. Текст завершается следующим призывом: “И наслаждайся, не отказывая себе ни в чем”!
Первое объявление делает акцент на рекламирование индивидуального туризма: вам придется так долго ходить, пока не заболеют ноги. А вторая реклама отдает предпочтение вкусной еде в приятной компании. Можно предположить, что при выборе текстов и фотографий для этих рекламных плакатов главную роль сыграли распространенные в соответствующих странах представления о том, что такое туризм и хороший отдых. В первом случае целью туризма является ознакомление с культурой чужой страны, так называемый Kulturtourismus, а во втором случае – распространенное в России представление, согласно которому, путешествие за границу является хорошей возможностью новых знакомств и гастрономических удовольствий.
Презентация образов коллективной памяти
В современной жизни особое место для циркуляции образов культурной памяти занимает телевидение. Оно как бы объединяет ритуальную и текстуальную когерентность, превращая ритуальные праздники в ежевечернюю рутину, комментируя их без претензии на знание сакральной истины. Этот способ циркуляции я назвал бы “презентацией” культурной памяти. Нехватка времени для должной оценки быстро сменяющихся и часто повторяющихся образов, например, телевизионных реклам, способствует созданию новых стереотипов, новых “повседневных мифов”. Например, мифа об бескомпромиссных людях, пьющих пиво “Ёвер” (Jever), или о чемпионах, пьющих только холодный чай “Казбеги”. По Барту, каждый миф объединяет два пласта восприятия, прямого и символичного извещения. Но для восприятия этих пластов требуется знание соответствующих символов. В подобном случае образы коллективной памяти являются строительным материалом, как для создания, так и для восприятия подобных мифов и стереотипов.
Роль стереотипов в реальной жизни неимоверна высока. Принимая решения, мы не всегда утруждаем себя в полном объеме осмыслить ситуацию и ограничиваемся тем, что концентрируем наше внимание на каком–то одном элементе доступной нам информации. Психолог Роберт Чалдини подчеркивает, что “автоматическое, стереотипное поведение у людей превалирует, поскольку во многих случаях оно наиболее целесообразно, а в других случаях – просто необходимо. Мы с вами существуем в необыкновенно разнообразном окружении. Для того, чтобы вести себя в нем адекватно, нам нужны кратчайшие пути”. По мнению Чалдини, стереотипы, в основном, помогают нам в правильном выборе, хотя часто мы встречаемся с “ложными” стереотипами, против которых надо активно бороться. Правда, при чтении Чалдини открытым остается вопрос: как можно изменить эти “неправильные” представления и стереотипы.
Процесс объективации и коллективная память
Наши стереотипы обусловлены соответствующей фиксированной установкой. Установка является психическим состоянием, которое отражает и причинно определяет существенные факторы поведения, придавая ему целесообразный характер. Совокупность трех факторов – потребности и операциональных возможностей индивидуума, а также реально данной ситуации – ложится в основу формирования установки определенного поведения. Притом потребности человека как социального существа, в сравнении с потребностями животного, неимоверно многогранны. Образы культурной памяти влияют на возникновение этих потребностей, а также на оценку данной ситуации, которая не всегда адекватна реальности. Неадекватная установка способствует возникновению иллюзий.
Дмитрий Узнадзе, автор теории установки, выделяет два типа иллюзий: ассимилятивную и контрастную. Ассимилятивная иллюзия состоит в автоматическом причислении нового объекта к фиксированной установке. Причем осознается только та часть объекта, которая подходит к нашей установке. Несовпадающая часть объекта автоматически игнорируется. Во время контрастной иллюзии объект, не вписывающийся в нашу установку, воспринимается как ее противоположность, то есть одна иллюзия сменяется противоположной иллюзией . Часто повторяемые рекламы, анекдоты – “циркуляция” различных образов коллективной памяти – способствуют возникновению определенной установки, которая проявляется, скажем, во время реальных контактов с “героями” распространенных анекдотов, определяя наше поведение. В силу ассимилятивной иллюзии мы неадекватно оцениваем ситуацию, что способствует, с одной стороны, возникновению “конфликтов” на почве непонимания, а с другой стороны, упрочению несоответствующей установки.
В многочисленных экспериментах Узнадзе показал, что фиксированная установка протекает неосознанно и без участия внимания. Но установка и затронутые этой установкой объекты могут быть осознаны, если импульсивное, автоматизированное, то есть зависимое от установки действие будет нарушено или затруднено. Эта ступень человеческой деятельности именуется “объективацией”. Акту объективации может предшествовать изменение одного из факторов, определяющих установку, например, данной реальной ситуации, которая наглядно выявит неадекватность нашего автоматического поведения, тем самым заставляя нас “осознать” происшедшие изменения, перепроверить “адекватность” установки. Возникновение подобного “продуктивного” препятствия способствует преодолению или изменению образов культурной памяти.
Литература, средства массовой информации и другие носители культурной памяти, с одной стороны, мешают процессу объективации действительности, так как способствуют циркуляции стереотипных представлений, но, с другой стороны, именно они могут создать “препятствие” на пути нашего восприятия действительности и тем самым способствовать процессу объективации. Виктор Шкловский, говоря о назначении искусства, подчеркивал, что задачей литературного текста является освобождение вещей от “автоматизма восприятия” .
Есть много примеров литературных произведений, которые выполнили роль “препятствия”, тем самым выводя “вещь” из “автоматизма восприятия”, заставляя читателя задуматься, толкая его к сознательной обработке явления или идеи. Конечно, литература не панацея для общества. Как заметил один из героев романа Стругацких “Град обреченный”, литература – как совесть, она не лечит, она может только “болеть”. Литературные произведения ставят вопросы, переоценивают ценности, в конечном итоге пытаются изменить образы коллективной памяти. Иногда это довольно болезненный процесс, ведь коллективная память противится любым новациям, храня неприкосновенную самобытность группы.
Литературным примером попытки изменения коллективной памяти может послужить, например, поэма Важы Пшавелы “Алуда Кетелаури”, герой которой нарушает весь “космос” своей общности, увидев во “враге” человека. Общество, боясь и борясь за свою целостность, изгоняет Алуду, он становится изгоем . Можно привести много схожих примеров, когда литература выступает против господствующих стереотипов, но не надо преувеличивать роль и влияние литературы на общество. Хотя хочется, чтобы прав был тот польский поэт, о котором говорит Канетти в эссе “Профессия поэта”, который за пять дней до начала Второй мировой войны записал в своем дневнике: “Все кончено. Будь я настоящим поэтом, я смог бы предотвратить войну”. В этих строках прослеживается та ответственность за судьбу Человечества, которая не помешала бы также представителем других профессий.
Заключение
“Eine Gesellschaft, die nicht imstande ist, die Bewahrung ihrer eigenen Symbole
mit deren Revision zu kombinieren, geht unweigerlich unter.”
Alfred N. Whitehead
Коллективная память проявляется во всех сферах нашей деятельности, от реклам до анекдотов, укрепляя и подчеркивая самобытность группы. Образы коллективной памяти являются тем “строительным материалом”, теми “кирпичиками”, из которых строится самобытность группы. Сохранение самобытности подразумевает владение “техникой” переосмысления, перестройки образов коллективной памяти. Парадоксом является то, что для сохранения самобытности в наше стремительно изменяющееся время группа вынуждена переосмысливать свои ценности – изменяться. Кстати, свобода слова – обязательный атрибут для подготовки и осознанного “полезного” изменения группы.
Свобода слова – это не только возможность критики правительства, но также право и возможность критики общества, открытого обсуждения “закрытых”, табуированных тем. Последнему аспекту редко уделяется должное внимание.
А ведь литература, средства массовой информации должны поднимать и освещать подобные темы, способствуя процессу объективации. Адекватно решить осознанную проблему намного легче, чем пытаться прятать голову в песке, особенно во время прилива. Так что не надо бояться споров, ведь уже давно известно, что именно в спорах рождается истина.
Halbwachs M. Das kollektive Gedächtnis; Stuttgart, 1967. S. 31 („Ausblickspunk“ auf das kollektive Gedächtnis;).
Различное понимание, различная трактовка истории иногда является одной из причин региональных конфликтов. Поэтому очень желательно достичь синхронизации учебников истории в регионе, что послужит искоренению многих обоюдных стереотипных ошибок.
Ср.: Piaget, J. Die Äquilibration der kognitiven Strukturen, Stuttgart; 1976; и Piaget, J. Das Erwachen der Intelligenz beim Kinde, Stuttgart, 1975.
Например, во время перехода от кормления грудью к кормлению из соски знакомая младенцу схема принятия пищи несколько видоизменяется, но остается принципиально прежней, то есть схема переживает процесс ассимиляции. При переходе на кормление ложкой новый способ приема пищи настолько «нов”, что ребенок создает новую схему приема пищи (то есть совершает акт аккомодации).
В литературе известен и противоположный путь. В романе Джорджа Оруэлла «1984» создается язык «новояз», словарь которого сокращается с каждым годом. «Неужели вам непонятно – говорит один из персонажей романа Сайм, – что задача новояза – сузить горизонты мысли. В конце концов мы сделаем мыслепреступление попросту невозможным – для него не останется слов», Джордж Оруэлл «1984», Москва, 1989. С. 52.
Ср.: Mindadse I. Chatoba bei den Chevsuren – Literarische Darstellung des Festes als Medium des kulturellen Gedächtnises; Georgica, Bd. 23, Konstanz, 2000.
Автореферат диссертации по теме "Коллективная память о значимых событиях и фигурах российской истории в различных социальных группах"
На правах рукописи
Кузнецова Анна Владимировна
КОЛЛЕКТИВНАЯ ПАМЯТЬ О ЗНАЧИМЫХ СОБЫТИЯХ И ФИГУРАХ РОССИЙСКОЙ ИСТОРИИ В РАЗЛИЧНЫХ СОЦИАЛЬНЫХ ГРУППАХ
Москва-2013
Работа выполнена на кафедре социальной психологии развития факультета социальной психологии Московского городского психолого-педагогического университета
Научный руководитель: доктор психологических наук, профессор
Емельянова Татьяна Петровна
Официальные оппоненты: Белинская Елена Павловна
доктор психологических наук, профессор; профессор кафедры социальной психологии Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова
Лунева Ольга Викторовна
кандидат психологических наук, доцент; профессор кафедры социальной и этнической психологии Московского гуманитарного университета
Ведущая организация: Санкт-Петербургский государственный
университет
Защита состоится 28 ноября 2013 г. в 12 часов на заседании диссертационного совета Д-850.013.01, созданного на базе Московского городского психолого-педагогического университета по адресу: 127051 г. Москва, ул. Сретенка, д. 29, аудитория 414.
С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке Московского городского психолого-педагогического университета по адресу: 127051 г. Москва, ул. Сретенка, д. 29.
Ученый секретарь диссертационного совета
Кулагина ИЛО.
ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ
Актуальность исследования. Понятие коллективной памяти, несмотря на давнюю историю его изучения, относится скорее к трудноопределимым и малоизученным, особенно в отечественной социально-психологической традиции. Тем не менее, стоит отметить возросший в последнее время исследовательский интерес к повседневным формам коллективных воспоминаний, понятиям «память поколений» и «коллективная память», что обусловлено как накоплением научного знания, так и релевантным запросом общественной ситуации. В условиях быстрых социальных изменений общество обращается к поиску новых основ самоопределения. Один из его источников -собственное историческое прошлое, становящееся объектом конструирования и новых интерпретаций. В коллективных воспоминаниях представления о прошлом пересекаются с актуальными групповыми потребностями и интересами настоящего, создавая в итоге совершенно новый тип памяти -память коллективную.
Несмотря на значительно возросшее количество исследований в русле memory studies, единая теория коллективной памяти до сих пор не сформулирована ни одной из научных школ. Разнообразие трактовок и подходов к феномену коллективной памяти подчеркивает его многомерность и богатство содержания, одновременно очерчивая круг нерешенных задач в построении единой теории коллективной памяти, актуализируя этим новые исследования. Повсеместно отмечается методологическая неопределенность относительно самого понятия «коллективная память» и дифференциации от близких к ней явлений коллективного сознания. Подобные разночтения обнаруживают необходимость дальнейшего изучения данного феномена для формирования более прозрачного и целостного толкования его сути.
Одновременно, анализ актуальной общественной ситуации делает очевидным необходимость адекватного понимания содержания современного обыденного политического сознания, что возможно через комплексное изучение социальных представлений, политических установок и соответствующих образов коллективной памяти, разделяемых членами различных групп общества. Изучение суждений о политических фигурах прошлого позволяет выяснить не только характеристики объекта представлений, но также изучить актуальные критерии оценки, ориентиры и ожидания рядовых граждан относительно политической власти.
Кроме того, сам факт запоминания тех или иных событий имеет пространственно-временную и социально-классовую датировку, а значит, историчен. Потому, как писал М. Хальбвакс, возникает возможность и необходимость «создавать историю памяти, т.е. исторически описать процесс, в ходе которого люди научаются или разучаются что-либо помнить» (Хальбвакс, 2007, с. 18). В возможности внести вклад в общую «историю памяти» видится отдельная актуальная задача данного исследования.
Теоретико-методологическая база. В качестве концептуальной основы данного исследования была использована концепция коллективной памяти М. Хальбвакса, сформированная в традициях французской социологической школы Дюркгейма. Также в основу работы легли труды отечественных и зарубежных исследователей коллективной памяти (Т.П. Емельянова, Д. Пеннебейкер, М. Полляк, А. Руссо, и др.), положения психологии социального познания, широко представленные в рамках отечественной социальной психологии (Г.М. Андреева, П.Н. Шихирев и др.), концепция социального конструкционизма (В. Вагнер, К. Герген, Дж. Поттер, Р. Харре и др.), социально-психологические концепции групповых феноменов (Г.М. Андреева, Е.М. Дубовская, А.Л. Журавлев, P.JI. Кричевский и др.), теорий социального познания (Г.М. Андреева, Дж. Брунер, У. Найссер, В.Ф. Петренко, П.Н. Шихирев, A.B. Юревич и др.), теория социальных представлений (К.А. Абульханова, A.B. Брушлинский, М.И. Воловикова, А.И. Донцов, У. Дуаз^ Т.П. Емельянова, Д. Жоделе, И. Маркова, С. Московичи, и др); концептуальные положения политической психологии (Т.Ю. Базаров, Л.Я. Гозман, Г.Г. Дилигенский, А.Л. Журавлев, Е.Б. Шестопал, П.Н. Шихирев, й др.), а также исследования отечественных и зарубежных ученых в области политической социализации, политических ориентации и установок (A.C. Ахизер, Е.П. Белинская, Т.Г. Стефаненко, O.A. Тихомандрицкая, Е.Б. Шестопал и др.).
Цель исследования - выявление особенностей процессов, содержания, факторов конструирования представлений коллективной памяти о событиях и политических деятелях прошлого в разных социальных группах.
Объект исследования - представления коллективной памяти о значимых политических событиях и деятелях прошлого.
Предмет исследования - взаимосвязь представлений коллективной памяти с социально-психологическими характеристиками и групповой принадлежностью респондентов.
Гипотезы исследования:
1) Процессы коллективной памяти: воспроизведение, трансляция и сопротивление забвению различны по своему содержательному наполнению.
4) В коллективной памяти респондентов существуют исторические периоды, по своим характеристикам в наибольшей степени соответствующие их идеальным представлениям о власти.
5) Общим для всех респондентов фактором конструирования коллективных воспоминаний о прошлом является негативный эмоциональный компонент социальных представлений о политической власти.
Задачи исследования:
Теоретические:
1) Провести обзор научной литературы и проанализировать теоретические и эмпирические подходы к определению понятия коллективной памяти, изучению ее функций и особенностей.
2) Проанализировать теоретические подходы к изучению особенностей образа политической власти в различных социальных группах и его связи с формированием представлений коллективной памяти об историческом прошлом страны.
Методические:
3) Создать комплекс методик, позволяющих выявить содержание и процессы конструирования коллективных воспоминаний о значимых событиях исторического прошлого страны.
Эмпирические:
4) Изучить содержание представлений коллективной памяти о значимых событиях, политических деятелях и периодах истории у респондентов с различными социально-психологическими характеристиками.
5) Изучить процессы коллективной памяти: воспроизведение, трансляцию и сопротивление забвению, а также сравнить их проявления у различных категорий респондентов.
6) Изучить факторы конструирования коллективных воспоминаний.
6.1. Выявить степень готовности респондентов в разных группах к политической активности и заинтересованности в политической жизни страны.
6.2. Изучить структуру и содержание социальных представлений о политической власти у респондентов в различных группах.
6.3. Определить уровень патерналистских установок у респондентов, выделить группы патерналистов и нонпатерналистов и сравнить особенности представлений и коллективных воспоминаний в полученных группах.
Методы исследования
Для обеспечения комплексного характера исследования применялись качественные и качественно-количественные методы: исследовательское интервью, метод словесных ассоциаций, анкетирование с использованием открытых вопросов, шкальные оценки. Для реализации поставленных задач на основном этапе исследования была разработана авторская программа стандартизированного опроса, направленная на анализ структуры и содержания коллективных воспоминаний, изучение специфики политических предпочтений и установок респондентов, особенностей их социальных представлений о политической власти. Уровень установок на патерналистское отношение к власти определялся при помощи четырехшкального опросника «Патернализм» (Стефаненко Т.Г., Белинская Е.П., Тихомандрицкая O.A., 2003).
Для обработки полученных данных применялся метод тематического контент-анализа, методика анализа ассоциаций П. Вержеса, методы математической статистики: непараметрические критерии оценки значимости различий х2 Пирсона, U Манна-Уитни, Н Крускала-Уоллиса, критерий определения наличия корреляционных связей Спирмена, таблицы
сопряженности и описательная статистика с использованием программы SPSS Statistics 13.0.
Процедура исследования: исследование включало в себя несколько этапов. Поисковый этап был проведен весной и летом 2010, пилотаж анкеты - осенью 2011 г. Основной этап исследования проходил весной 20Пг. Эмпирическую базу исследования составили жители Москвы и городов Московской и Владимирской областей. В качестве респондентов выступали граждане России, не имеющие политического либо Исторического образований и не связанные с профессиональной политической деятельностью. На поисковом этапе при помощи метода структурированного интервью на выборке, состоящей из 60 респондентов, были получены данные, анализ и интерпретация которых позволили определить общее направление дальнейшего исследования, выдвинуть гипотезы для основного этапа исследования, и сконструировать бланк опроса для этого этапа. Далее был проведен пилотаж, позволивший откорректировать бланк опросника, использованного на основном этапе исследования. В интервью принимали участие 40 респондентов. На основном этапе был Проведен опрос с использованием составленной анкеты.
Выборка: всего в исследовании приняли участие 405 человек. Из них 60 на поисковом этапе: 35 женщин и 25 мужчин. В основном этапе исследования приняли участие 345 человек: 149 мужчин и 196 женщин. Выборка была сформирована по нескольким признакам. Согласно типу занятости выборка исследования делилась на три категории респондентов: студенты, работающие взрослые, неработающие пенсионеры.
Группа Средний возраст Всего
Студенты 20,5 143
Работающие взрослые 35,4 135
Неработающие пенсионеры 70,2 127
Итого: 42 405
Тип занятости отражает общую социальную ситуацию и тип социального окружения респондентов, что в свою очередь связывает его с групповыми ценностями, интересами и способами конструирования коллективных воспоминаний. Кроме того, разделенные таким образом респонденты также представляют разные возрастные когорты, что позволяет изучить поколенческие эффекты коллективных воспоминаний. Поскольку коллективные воспоминания о политических событиях прошлого репрезентируются в непрерывной связи с настоящими установками и групповыми ориентациями человека, в качестве дополнительного критерия выделения групп нами взяты патерналистские установки респондентов.
Достоверность результатов исследования обеспечивается проработанностью теоретико-методологических оснований, применением адекватных цели исследования методических приемов сбора и обработки данных, а также их апробацией в пилотажном исследовании, сопоставимостью отдельных результатов, полученных в работе, с данными других авторов.
Теоретическая значимость исследования заключается в том, что диссертационная работа вносит вклад в дальнейшее развитие теории коллективной памяти. Разработка данной темы помогает прояснить существенные аспекты коллективных воспоминаний представителей различных социальных групп современной России, обнаружить взаимосвязи данного феномена с другими явлениями обыденного сознания (социальными представлениями о власти, политическими установками, уровнем патернализма), выявить и проанализировать закономерности передачи социально значимой информации от старших поколений младшим и эффекты трансформаций воспоминаний на социально-психологическом уровне.
Научная новизна
Впервые в отечественной социально-психологической традиции осуществлена попытка комплексного изучения представлений коллективной памяти об историческом прошлом страны ввиду малой изученности самого феномена коллективной памяти.
Впервые изучены процессы коллективной памяти (забвение, трансляция, искажение), что дает возможность более детально понимать механизмы формирования коллективных воспоминаний и процесс циркуляции информации между поколениями.
Кроме того, впервые в отечественных социально-психологических исследованиях специфика коллективных воспоминаний рассматривается с учетом установок по отношению к политической власти. Проведено сопоставление представлений коллективной памяти о политических событиях и деятелях прошлого с актуальными социальными представлениями респондентов о политической власти и ее функциях.
Практическая значимость
Изучение коллективной памяти помогает не только дать оценку и интерпретацию историческим событиям прошлого, но и спрогнозировать те или иные поведенческие проявления в настоящем и будущем, а также глубже понять особенности психологии больших социальных групп российского общества. Результаты данного исследования могут найти практическое применение в сфере прогнозирования политического поведения населения, при оценке актуальных общественных событий и интерпретации ключевых событий исторического прошлого страны, политическом пиаре. Кроме того, практическая значимость работы заключается в возможности применения полученных результатов в программах формирования общественного мнения по вопросам управления, развития демократии и гражданского общества. Результаты исследования могут быть использованы с целью увеличения интереса и активности граждан в сфере реализации своих политических прав на различных уровнях, а также при планировании выборных компаний и программ воспитания гражданской ответственности населения и развития гражданской позиции.
Теоретические и эмпирические данные, полученные в результате исследования социальных представлений о демократии, могут быть использованы для преподавания курсов «Политическая психология»,
«Психология социального познания» и «Социальная психология» при подготовке студентов по специализации «Социальная психология».
Апробация и внедрение результатов исследования
Теоретические и эмпирические результаты различных этапов исследования были представлены на XX Международной конференции студентов, аспирантов и молодых ученых «Ломоносов-2013» (работа была отмечена грамотой за лучший доклад на секции «Социальная психология групп» и дипломом за лучший доклад на конференции) и XIX Международной конференции студентов, аспирантов и молодых ученых «Ломоносов-2012» (работа была отмечена грамотой за лучший Доклад на секции «Социальная психология групп») (Москва, 2012), в рамках XI и XII Международных чтений памяти Л.С. Выготского в Институте психологии им. Выготского РГГУ, в ходе работы VI Межвузовской конференции молодых ученых по результатам исследований в области психологии, педагогики, социокультурной антропологии на факультете педагогики и психологии МПГУ (Москва, 2011). Также на конференциях «Социально-экономические и психологические проблемы управления» (Москва, МГППУ, 2011), VI Конференции молодых ученых «Молодежный научный поиск: личность в изменяющихся условиях» (Красноярск, 2011).
Кроме того, ход и результаты исследования неоднократно обсуждались на заседаниях кафедры социальной психологии развития ГБОУ ВПО МГППУ и в ходе ежегодных научных конференций института. Материалы диссертации использовались также при чтении курсов «Методология социально-психологического исследования», «Социальная психология» и «Современные направления социально-психологического исследования» для студентов факультета социальной психологии МГППУ, курсов «Психология социального познания», «Качественные методы исследования в социальной психологии» и «Теоретические подходы в социальной психологии» для студентов кафедры социальной психологии РГГУ, а также при разработке программы гражданско-патриотического проекта «История России» а так же при организации тематических воспитательных мероприятий для молодежи в ГБУ «Центр досуга Кунцево».
Положения, выносимые на защиту:
1. Коллективная память является социально конструируемым феноменом и представляет собой воспоминания о прошлом, разделяемые большинством членов определенной социальной группы. Содержание и специфика этих воспоминаний трансформируются под влиянием актуальных задач и потребностей группы. Носителями коллективных воспоминаний являются индивиды в группе, составляющие в совокупности коллективный субъект памяти. Индивидуальные воспоминания представителей той или иной социальной группы или когорты приобретают за счет членства в ней общие черты, свойства и содержание в результате единства временных и социальных рамок, в которых эти группы функционируют.
2. Конструирование коллективной памяти протекает в форме процессов: воспроизведения, трансляции, сопротивления забвению. Процесс воспроизведения заключается в репрезентации воспоминаний о прошлом через призму актуальной социальной идентичности. Процесс трансляции представляет собой формирование образа прошлого у последующих поколений через отбор воспоминаний, укрепляющих позитивную идентичность членов группы. В процессе сопротивления забвению группы обнаруживают наиболее проблемные события прошлого, служащие уроком, связанные со страхами либо неудовлетворенными потребностями группы.
3. Коллективной памяти свойственна избирательность относительно событий исторического прошлого. Содержание коллективной памяти каждой из рассмотренных социальных групп определяется их потребностями и интересами. При этом всем социальным группам свойственно закреплять и транслировать события, формирующие позитивный образ группы, великие достижения страны, такие как Великая Отечественная война, первый полет человека в космос, а также переломные события, значительно и надолго изменившие облик страны (революция 1917 г., распад СССР, перестройка).
4. В коллективных воспоминаниях фиксируются образы исторических деятелей, деяния которых оцениваются респондентами как изменившие облик страны и в наибольшей степени повлиявшие на жизнь общества. При этом отмечаются деятели, как внесшие позитивный вклад в историю страны, так и оцениваемые респондентами негативно. Основной критерий фиксации образа деятеля в воспоминаниях - его релевантность актуальной политико-экономической ситуации для группы. Так, для группы студентов особое значение имеет новаторский потенциал деятеля, для работающих взрослых -реформаторский потенциал и готовность доводить начатое до конца, для группы неработающих пенсионеров - социальный порядок и гарантии.
5. Уровень установки на патернализм является существенным фактором конструирования коллективных воспоминаний. Содержание коллективной памяти респондентов с высокой установкой на патернализм характеризуется гомогенностью и сосредоточенностью на понятиях, связанных с победами и подтверждающими представления о величии страны, с наиболее авторитарными политическими деятелями. Коллективные воспоминания респондентов с низким уровнем патернализма более разнородны и включают в себя память о переломных и негативных моментах истории.
Структура и объем диссертации: работа состоит из введения, двух глав, заключения, библиографического списка литературы (90 наименований, из них 15 на иностранных языках) и приложений. Текст сопровождается 29 таблицами и 13 рисунками. Объем основного текста диссертации составляет 165 страниц.
Во введении обоснована актуальность исследования, определены цель, объект, предмет, гипотеза и задачи исследования, представлены методолого-
теоретическая основа и методы исследования, а также положения, выносимые на защиту, показана сфера апробации результатов исследования, обоснована их научная новизна, теоретическая и практическая значимость.
В первой главе «Теоретические проблемы исследования коллективной памяти» представлен обзор отечественной и зарубежной литературы по проблемам исследования.
В первом параграфе рассматриваются теоретические подходы, в рамках которых формировалось понятие коллективной памяти и основные проблемы в ее изучении.
Подходы к изучению коллективной памяти были заложены еще в 20-30 годы XX века, но потом данный феномен подвергся всеобщему забвению почти на 50 лет. Анализ существующей литературы позволяет заключить, что традиция исследования коллективной памяти еще не сложилась, скорее стоит говорить о направлениях в ее исследовании. Оформление понятия коллективной памяти происходит в работах Мориса Хальбвакса. Представитель школы Э.Дюркгейма - М. Хальбвакс рассматривал коллективную память как «историческую память группы, дающую ориентиры индивидуальному сознанию». По замыслу автора, исторические события отбираются, классифицируются и хранятся, исходя из актуальных на сегодняшний день конкретных правил и интересов определенной группы, члены которой и являются носителями этих воспоминаний. Одним из важнейших признаков, дающих основания трактовать коллективную память как социально конструируемый феномен, является ее интерактивная природа. Конструирование коллективных воспоминаний невозможно без общественного дискурса, они создаются и реконструируются в нем. В дальнейшем феномен коллективной памяти рассматривался в русле психоаналитической традиции (в работах К.Г. Юнга, М. Полляка, А. Руссо и М.К. Лавабра), социологических школах (А. Левинсон, Т. Адорно, Ю. Хабермас).
В сложившейся в отечественной социально-психологической традиции к коллективной памяти, прежде всего, относятся разделяемые людьми воспоминания, представления о событиях прошлого, которые имеют свойства оживляться, актуализироваться, конструироваться заново в межличностном дискурсе. Таким образом, коллективная память представляет собой разделяемые воспоминания об историческом прошлом, пропущенные через призму групповой идентичности, воссозданные с учетом и в контексте сегодняшних интересов и целей группы. К числу причисляемых к коллективной памяти объектов относят как ограниченные по численности сообщества (участников или Очевидцев тех или иных событий), так и большие социальные группы, поколенческие когорты и целые нации.
Предметом коллективной памяти традиционно считают исторические события и их персонажей. При этом стоит отметить, что й действительности коллективные воспоминания кристаллизуются исключительно на событиях и личностях, обладающих большой ценностной нагрузкой и, соответственно, сопряженных с эмоциональными переживаниями. Как правило, такие воспоминания касаются героических или наоборот, нравственно
травмирующих политических событий истории, ее позитивно или негативно окрашенных эпизодов, политических деятелей, чьи решения оказали наибольшее влияние на жизнь каждого. Таким образом, предметом коллективной памяти являются не любые исторические события и персонажи, а только те, которые в значительной степени актуальны для современной политической жизни сообществ.
Психологический аспект исследования коллективной памяти в современном российском научном сообществе освещается преимущественно в работах Т.П.Емельяновой, изучающей данный феномен в плане определения его роли в конструировании социальных представлений. К свойствам коллективной памяти автор относит: поддержание групповой идентичности средствами «позитивного отклонения» в реконструкции событий в пользу своей группы; копинг (поведение преодоления) в случае травмирующих группу воспоминаний; цикличность в актуализации «следов» памяти; преимущественное запечатление эпохальных, поворотных событий истории; более глубокое запечатление событий прошлого при активных попытках «стереть» их из памяти.
Важным вопросом в изучении коллективной памяти является возможность манипулирования содержанием коллективных воспоминаний и их искажения. Отмечается, что коллективная память подвержена влиянию системы образования, СМИ и других форм общественного сознания, но не определяется и не поглощается ими и, в отличие от них, не имеет четких институциональных или идеологических рамок. В качестве отдельного направления исследований может быть отмечено изучение механизмов искажения коллективной памяти. Отмечается, что механизмы коллективного копинга особенно ярко проявляются в нестабильные периоды развития общества, выражаясь в форме коллективного забывания или искажения. Таким образом, можно сделать вывод, что изучение коллективной памяти должно быть сосредоточено именно на процессах забывания и актуализации ее содержания в различные периоды жизни общества.
Во втором параграфе подробно рассматривается вопрос дифференциации понятия коллективной памяти с другими близкими явлениями массового сознания - исторической памятью, социальной памятью, памятью массовой и культурной. Провести четкую грань между этими понятиями достаточно сложно, поскольку они довольно подвижны, субъективны и являются взаимопроникающими.
В третьем параграфе обсуждается междисциплинарный подход к изучению образов политической власти в представлениях об историческом прошлом страны. В нем рассмотрены различные факторы, определяющие образ политических событий в представлениях российского общества. В контексте нашего исследования наиболее актуальной является распространенная среди исследователей точка зрения, что в нашей стране центральной психологической особенностью политической культуры электората являются патерналистские установки (A.C. Ахизер, Т.Ф. Ермоленко, Е.П. Белинская, О.И. Литвина, O.A. Муравьева, З.В. Сикевич, Т.Г. Стефаненко, O.A. Тихомандрицкая).
Патернализм обозначает такие особенности социальных взаимоотношений, которые базируются на покровительстве (опеке) более сильного партнера по отношению к более слабому. И в этом смысле всегда подразумевает неравноправие и отношения власти/подчинения.
В главе проводится анализ исследований, посвященных изучению образов политической власти и особенностей их формирования (И.Г. Дубов и С.Р. Пантилеев, С.Г. Климова и Т.В. Якушева, Е.Б. Шестопал). Результаты этих исследований позволяют построить категориальную сетку для анализа образов политических деятелей, где основными категориями оценки служат: личностные качества, профессиональные способности, морально-нравственные качества и внешняя привлекательность. Вторая группа рассматриваемых исследований относится непосредственно к изучению особенностей коллективной памяти о политических событиях в истории страны (Т.П. Емельянова, Е.А.Ерохина, А.ГЛевинсон, А. Руссо). Резюмирование их результатов подтверждает обоснованность и продуктивность сравнения коллективных воспоминаний различных возрастных когорт.
Теоретический анализ существующих работ по проблематике коллективной памяти позволяет сделать вывод о мозаичности имеющихся теоретических и эмпирических знаний о феномене коллективной памяти, обосновывающей актуальность дальнейшего исследования этого феномена. Коллективная память традиционно рассматривается авторами через представления о прошлом страны, в частности - ее политических событиях и деятелях. Наибольший интерес представляет проблема процессов функционирования коллективных воспоминаний - трансформации содержания памяти при трансляции между поколениями, избирательность коллективной памяти, механизмы ее искажения.
Во второй главе «Эмпирическое исследование процессов коллективной памяти о значимых событиях и фигурах российской истории в различных социальных группах» изложена схема организации эмпирической части исследования, описаны примененные методики и способы анализа полученных данных, приведены анализ и интерпретация полученных в исследовании результатов. Проведенная работа позволила охарактеризовать особенности процессов коллективной памяти о значимых событиях российской истории и ключевых политических деятелях в истории страны, а также выявить их взаимосвязь с групповой принадлежностью и особенностями политических ориентаций.
1) Изучение содержания представлений коллективной памяти о значимых общественных деятелях и периодах истории у респондентов С различными социально-психологическими характеристиками
Коллективные воспоминания о значимых политических деятелях
Респондентам было предложено называть пятерых наиболее значимых, с их точки зрения, политических деятелей в истории России и описать наиболее важные их качества. По итогам, самыми часто упоминаемыми персонами являются: Петр I (упомянут 62% респондентов), И.В. Сталин (57%), В.И. Ленин
(49%), В.В.Путин (38%), М.С. Горбачев (33%), Б.Н. Ельцин (29%), Екатерина II (17%), П.А. Столыпин (13%), Александр II (13%), Н.С. Хрущев (10%).
Респонденты пенсионного возраста чаще всего называли И.В. Сталина (63%), а Петр I (54%) находится только на втором по частоте упоминания месте с такой же частотой упоминания, как и В.И. Ленин (54%). Наибольшие разногласия вызвала фигура из недавнего политического прошлого страны -М.С. Горбачев. Его назвали только пятая часть студентов и треть неработающих пенсионеров, в то время как среди работающих взрослых почти половина респондентов (49%) сочли необходимым его упомянуть. Разница в частоте ответов при этом статистически значима (р<0,01). Студенты, в то же время, чаще называли Б.Н. Ельцина (р<0,01), чем остальные группы.
Обратим внимание на отмеченные деяния тех деятелей, в упоминании которых обнаружились наибольшие различия между группами респондентов. Группа неработающих пенсионеров, которая чаще других называла среди ключевых политиков в истории страны И.В. Сталина, помнит, в отличие от других респондентов, его заботу о народе и порядок, наведенный в стране. Работающие взрослые чаще других групп называли М.С. Горбачева. Они хранят о нем много эмоционально насыщенных воспоминаний, полных осуждения за неудавшуюся, по их мнению, перестройку, разрушение страны. Студенты, чаще называвшие Б.Н. Ельцина, в отличие от других групп, не только вспоминают негативные деяния, но и называют его человеком, создавшим новую страну, поставившим ее на «новые рельсы».
В процессе статистического анализа описаний политических деятелей при помощи построения таблиц сопряженности были обнаружены некоторые различия в ответах респондентов из разных групп (р<0,05, Таблица 2).
Таблица 2.
Описания политических деятелей__
Студенты Внешность, профессиональные качества, особенности поведения, моральные качества Категории силы, общие оценки
Работающие взрослые Поверхностно оценочные категории («ярлыки»), психическое здоровье, оскорбительные оценки Категории моральных качеств, особенностей политической деятельности и профессионализма
Неработающие пенсионеры Оценочные категории Категории внешности
Описания студентов были наиболее конкретны: эта группа отмечает все наиболее заметные внешние проявления образа деятеля - его внешность, поведение, моральные качества. Работающие взрослые преимущественно выносили ему свою оценку, выражали недовольство либо ограничивались формальными определениями (царь, руководитель, президент). Оценки пенсионеров наиболее обобщены и категоричны, что может быть объяснено многолетним опытом осмысления исторического прошлого и своего к нему отношения.
описания были поделены на три группы - положительные, отрицательные и нейтральные (Таблица 3).
Оценки политических деятелей (вся выборка)
Таблица 3.
Персонаж % оценок Значимость различий между категориями оценок (х1)
Нейтральные Позитивные Негативные
Петр1 19 69 12 /><0,01
Сталин 17 26 57 /"<0,01
Ленин 23 48 28 /><0,01
Горбачев 31 33 35 Нет различий
Ельцин 28 30 42 Нет различий
Екатерина II 26 66 8 /><0,01
Так, относительно И.В. Сталина оценки всех трех групп распределились следующим образом: большее количество респондентов оценили деятеля негативно (жестокий, кровавый, тиран), меньшее - дали положительные отзывы (сильный, умный, решительный), и минимальное количество респондентов дали нейтральные, безоценочные описания (властный, неоднозначный). Также согласованны представители разных социальных групп и в описаниях В.И. Ленина: большее количество респондентов оценили деятеля позитивно (умный, целеустремлённый, лидер), меньшее - негативно (жестокий, неприятный), минимальное - нейтрально (хитрый, лысый). Представления об этих деятелях являются наиболее категоричными и согласованными.
Относительно Екатерины 11 мнения представителей разных групп также согласованны, но менее категоричны - большая часть респондентов описывает царицу в позитивных понятиях (мудрая, дипломатичная), меньшая - в нейтральных. Негативные описания (жестокая) привели минимальное количество респондентов. Стоит отметить, что негативных описаний Екатерины II вообще не приводили пенсионеры.
Были обнаружены статистически значимые отличия в описаниях Петра I в зависимости от социальной группы респондента (р<0,003). Взгляды студентов и работающих взрослых схожи: большее число оценок позитивны (сильный, целеустремленный, умный), меньшее - нейтральны (неоднозначный, реформатор, властный) и минимальное - негативны (жесткий, авторитарный). При этом статистически значима тенденция студентов не давать негативных оценок и тенденция работающих взрослых давать оценки нейтральные. Также группе работающих взрослых свойственно давать меньше позитивных оценок Петру I. В то же время, хотя преобладающее число оценок остается позитивным, неработающие пенсионеры статистически чаще дают этому деятелю не нейтральные оценки, а негативные.
М. С. Горбачев пенсионерами чаще оценивается негативно (слабый, болтун, пустомеля), эта склонность подтверждается статистически. Студентам негативные оценки этого деятеля не свойственны. Студенты чаще дают нейтральные оценки (лысый, с пятном на голове, уступчивый). Работающие взрослые на уровне тенденции дали больше позитивных описаний (новатор, гибкий, умный), но статистически значимой закономерности не обнаружено.
Б.Н. Ельцин более чем в половине случаев негативно оценивается работающими взрослыми (алкоголик, слабый, безнравственный) и почти в половине описаний неработающих пенсионеров (бесчестный, разрушитель, пьяница), при этом студенты чаще всего дают этому руководителю страны нейтральные описания (седой, первый президент), треть студентов оценивают его положительно (харизматичный, умный, отеческий). Студенты статистически крайне редко дают негативные определения Б.Н. Ельцину, число таких оценок (безответственный, эгоистичный) минимально.
Коллективные воспоминания представителей различных социальных групп о политической власти в различных периодах российской истории
Согласно инструкции, респонденты сравнивали между собой три исторических периода - царскую Россию, советскую Россию и Россию периода перестройки (период 1987-1991гг), и оценивали по 5-балльной шкале степень соответствия политической власти того или иного периода каждому из 13 определенных на предварительном этапе параметров. По этим же критериям респонденты оценивали идеальную, с их точки зрения, политическую власть. При сравнении оценок политической власти различных исторических периодов с параметрами идеальной власти было обнаружено, что все они значимо отличаются от идеала (р<0.005) практически по всем параметрам {см. Рис.1).
Царская Россия -Советская Россия - Перестройка -Идеальная власть
Рис.). Средняя оценка политической власти различных периодов истории Росси и оценка идеальной власти. Общие результаты по всем группам.
1 .Забота о народе, 2. Забота об интересах государства, 3. Забота об интересах власть имущих 4. Обеспечение свободы личности 5. Безопасность государства 6. Безопасность человека 7. Развитие международных отношений 8. Исполнение законов (власть закона) 9. Власть силы 10. Дистанция между народом и властью 11. Необходимость власти для общества 12. Поддержка властью нуждающихся 13. Улучшение качества жизни населения
При сравнении с идеалом описаний советской России и царской России значимых различий не было обнаружено только по одному критерию -«необходимость власти для общества». Этот показатель невысок и в этих двух периодах, и в представлениях об идеальной власти. В период перестройки, по мнению респондентов, необходимость власти для общества была еще меньше, чем в других периодах и в идеальной власти.
Для того чтобы обнаружить тенденцию близости политической власти того или иного исторического периода к идеалу в воспоминаниях респондентов, мы обратились к поиску корреляций в оценках по каждой шкале (см. Таблицу 4).
Таблица 4.
Корреляции оценок различных периодов с оценками идеальной масти.
Критерий Период
Царская Россия Советская Россия Перестройка
Забота о народе Нет р=0,00 (0,258) £=0,00 (-0,173)
Забота об интересах государства р=0,01 (0,141) р=0,00 (0,226) р=0,00 (-0,196)
Забота об интересах власть имущих р=0,00 (-0,23) Нет р=0,00 (-0,280)
Обеспечение свободы личности Нет Нет Нет
Безопасность государства р=0,00 (0,199) р=0,00 (0,247) Нет
Безопасность человека р=0,00 (-0,109) Нет р=0,02 (-0,125)
Развитие международных отношений Нет р=0,02 (0,128) Нет
Исполнение законов (власть закона) Нет Нет р=0,00 (-0,223)
Власть силы Нет Нет р=0,00 (-0,385)
Дистанция между народом и властью р=0,00 (-0,288) Нет р=0,00 (-0,264)
Необходимость власти для общества Нет р=0,01 (0,139) Нет
Поддержка властью нуждающихся Нет р=0,00 (0,156) р=0,00 (-0,154)
Улучшение качества жизни населения Нет Нет Нет
Отметим, что наибольшее количество положительных корреляций было обнаружено относительно советской власти, наименьшее - относительно перестройки, что подтверждает нашу гипотезу о существовании исторических периодов, в наибольшей степени соответствующих идеальным представлениям респондентов о политической власти. Можно предположить, что причина подобного распределения оценок может быть найдена при анализе коллективных воспоминаний о событиях каждого из этих периодов.
2) Изучение процессов коллективной памяти - воспроизведения, трансляции, сопротивления искажению
Для изучения процесса воспроизведения коллективных воспоминаний респондентам было предложено перечислить исторические события, которые с их точки зрения можно было бы назвать эпохальными, наиболее важными, значимыми. В результате контент-анализа высказываний были выделены наиболее часто упоминаемые события для каждой из групп (См. Рис.2)
Рис 2. Какие события в истории России Вы могли бы назвать наиболее значимыми?
Ответы работающих взрослых во многом схожи с ответами студентов, лишь с изменениями в порядке частоты упоминания событий. При этом перестройка вспоминается работающими взрослыми в два раза чаще, чем студентами и пенсионерами (р-0.007). Также работающие взрослые чаще других групп называли среди значимых исторических событий революцию 1917 г. (р=0.049). Ответы респондентов пенсионного возраста, в отличие от других возрастных групп, содержат упоминания событий сталинской эпохи (включая репрессии, восстановление после войны и эпоху правления Сталина в целом) - 7%, а также события советского периода (первые пятилетки, ударный труд, экономический подъем после войны) - 5%. При этом пенсионеры значимо реже работающих взрослых и студентов называли среди значимых событий отмену крепостного права (р~0.012)
В целях изучения механизмов трансляции при конструировании коллективных воспоминаний, был задан вопрос «Какие события должны помнить Ваши дети?». С помощью этого вопроса планировалось получить информацию о векторах целенаправленного конструирования представлений коллективной памяти. Действительно, одним из мощных механизмов трансляции представлений коллективной памяти в будущее является непосредственно реализуемое стремление создать желаемый образ прошлого у младшего поколения. Распределение ответов представлено на Рис.3.
60 50 40 30 20 10 0
и Группа Студенты ■ Группа Взрослые □ Группа Пенсионеры
Рис. 3. О чем должны помнить Ваши дети?
События Великой Отечественной войны с большим отрывом от всех остальных оказываются в центре внимания при создании образов коллективной памяти потомков - его упомянули 53% респондентов. Следующее событие связано скорее с качественной, а не с содержательной стороной воспоминаний -респонденты хотели бы, чтобы их дети помнили полную и правдивую версию исторических событий. В совокупности с анализом ответов по предыдущему вопросу, эти результаты подтверждают особую роль Великой Отечественной войны в коллективных воспоминаниях общественности. Интересно, что только работающие взрослые отметили правление Петра I, и только студенты - период царской России. Группа пенсионеров отметила категорию, связанную с величием и мощью страны (видимо, былыми), память о которых они хотели бы передать потомкам.
Стоит отметить, что ответы студентов были сосредоточены в основном вокруг двух ответов: «ВОВ» и «правдивая история страны». С одной стороны, этой группе сложнее спроектировать ситуацию общения со своими детьми и они, вероятно, впервые задумываются о том, какие знания хотели бы им передать, а с другой, - выделение только этих двух категорий показывает нам приоритеты общественного сознания.
В целях изучения процесса сохранения воспоминаний через сопротивление забвению, осознаваемому и насильственному, мы задали респондентам вопрос: «О чем нас пытаются заставить забыть?». Распределение ответов представлено на Рис.4. Стоит отметить, что на этот вопрос респондентам было сложнее всего сформулировать ответы, что проявилось в низкой частоте упоминания событий.
Заметим, что чаще всего респонденты указывают на попытки искажения достоверных Оценок советского прошлого, причем именно преимуществ этого строя - высоких зарплат, социальной стабильности, мощи страны (16% респондентов). Чаще всего так отвечали именно студенты (18%). Второе по важности для них - сокрытие информации об ошибках и провалах власти (12%), о принятии неверных Правительственных решений, причем без указания конкретики - у студентов в целом говорят об ощущение, что правительство склонно замалчивать свои промахи. Студенты чаще других групп упоминали в ответах демократию, а также войны в Чечне и Афганистане, теракты, «правду» вообще. Работающие взрослые и пенсионеры гораздо чаще студентов высказывали подозрение в попытках исказить настоящую историю и вытеснить из воспоминаний народа память о величии страны, ее достижениях, ее некогда весомом статусе на мировой арене. Стоит отметить, что практически только пенсионеры говорили о попытках заставить забыть о нормальном уровне социальной защищенности, величии русской нации, либо отвечали, что их вообще ни о чем не пытаются заставить забыть.
В совокупности с описанными выше результатами описаний политических деятелей, полученные данные подтверждают нашу гипотезу о различиях в содержании коллективных воспоминаний внутри исследуемых социальных групп: студентов, работающих взрослых, неработающих пенсионеров.
Анализируя ответы по всему блоку вопросов о содержании воспоминаний, отметим, что часть событий фигурирует в ответах на все три вопроса. Сопоставив частоты упоминания этих событий в ответах на разные вопросы, мы получили возможность обнаружить закономерности формирования коллективных воспоминаний. Результаты сопоставления представлены в Таблице 5.
Таблица 5.
Ключевые события в воспоминаниях респондентов
_(В процентах от общего количества ответов)__
Событие Процессы коллективной памяти
Воспроизведение («Значимые события прошлого») Трансляция («Должны помнить дети») Сопротивление забвению («Пытаются заставить забыть»)
ВОВ 55,1 53,3 2,98
Вся история 0 13,7 7,44
Революция 1917г. 37,5 6,3 1,79
Полет человека в космос, 8,0 6,0 0
СССР 5,0 5,4 16,37
Война в Афганистане, Чечне 0 2,4 2,38
Величие страны 0 2,4 4,46
Распад, развал СССР 22,0 2,1 0,89
Правление Петра 1 9,0 1,5 0,00
Отмена крепостного права 11,0 1,5 0,60
Крещение Руси 9,0 1,2 0,00
Репрессии Сталина 3,0 1,2 4,17
Перестройка 15,0 0,9 1,49
При сравнении частоты упоминаний «значимых событий прошлого» и частоты упоминания событий, о которых «должны помнить дети» выявились интересные различия. Так, частота упоминания «Революции 1917г.» снизилась в 6 раз, «Распад СССР» - в 11. «Отмена крепостного права», «Крещение Руси», «Перестройка», «Создание СССР», «Война 1812г.» вообще не вошли в первые полтора десятка важнейших событий отечественной истории, которые должны помнить следующие поколения. При этом «Полет человека в космос» с 9-го места переместился на 4-е.
При анализе данных в совокупности очевиден значительный отрыв от других событий по частоте упоминаний победы в Великой Отечественной войне. Мы можем отметить, что независимо от возраста, социальной группы все респонденты, прежде всего, отмечают именно это событие как центральное в истории страны. Память о нем они хотели бы транслировать новым поколениям в первую очередь. При этом большая часть респондентов считает, что это событие охраняется и управляющими обществом силами - только 10 % респондентов отметили попытки насильственного забвения событий ВОВ, большая часть которых - неработающие пенсионеры, сопротивление которых может быть связано с изменением трактовок ВОВ либо с недостаточным, по их мнению, вниманием к их личному подвигу.
Таким образом, при сравнении частоты упоминаний событий по трем вопросам выявились интересные закономерности процессов коллективной памяти. Есть события, которые считаются эпохальными, но не поддерживаются механизмами целенаправленного сохранения: «Революция 1917г.», «Распад СССР», «Правление Петра I», «Отмена крепостного права», «Крещение Руси»,
«Перестройка». Есть и события, не оцениваемые как эпохальные, но при этом существует сопротивление их забвению: жизнь" в СССР, сам факт существования Союза, чеченские кампании и война в Афганистане, «репрессии Сталина», «величие страны». Таким образом, находит подтверждение наша гипотеза об активности процессов коллективной памяти и различии в их содержательном наполнении.
Одно событие в равной степени признается значимым и важным для трансляции последующим поколения - «ВОВ». Очевидна особая роль Великой Отечественной войны в коллективных воспоминаниях - фактически оно является центральным элементов представлений о прошлом страны, в первую очередь, именно его репрезентируют представители всех социальных групп, через призму этого события вспоминают и оценивают политических деятелей того времени. Можно предположить, что вклад образа этого события в общую картину воспоминаний о советском прошлом стал причиной зафиксированной позитивной корреляции оценок, данных респондентами политической власти этого периода с идеальными оценками.
3) Факторы конструирования коллективных воспоминаний об историческом прошлом страны
Рассматривая патерналистские установки как ключевой параметр политической культуры в нашем обществе, мы выделили следующие особенности коллективных воспоминаний и представлений о политической власти в группах респондентов с высоким и низким уровнем ориентации на патернализм (Таблица 6).
Таблица б
Особенности коллективных воспоминаний и представлений о политической власти в группах высокого и низкого уровня патернализма_
Группа Характерные для группы представления
Патерналисты Нонпатерналисты
Представленность в социальных группах Среди пенсионеров - 27% Среди работающих взрослых -15% Среди студентов - 11% Среди работающих взрослых - 24% Среди студентов - 18% Среди пенсионеров - 3%
Транслируемые воспоминания ВОВ, семейные события и традиции Личные достижения, гражданская война
Сопротивление забвению Величие страны Величие народа, ошибки власти, нравственность
Ключевые политические деятели Сталин, Ленин, Путин, Медведев и Горбачев Петр I, князь Владимир, Александр II и Екатерина II
Оценка политических деятелей Более негативные оценки Б.Н. Ельцину. Более позитивные оценки М.С. Горбачеву
Декл арируемая заинтересованность в политической ж-изии общества Больше интересующихся политикой (72%) Больше индифферентных к политике (59%)
Способы влияния на политическую власть «Никак» - отказ от попыток влияния (49%) Митингами, активной личной позицией, через СМИ, через закон
Социальные представления о политической власти Президент Сила, демократия, закон
Описанные результаты распределения респондентов по уровню патернализма совпадают с данными, полученными авторами методики. Действительно, люди старшего поколения, чьи политические ориентации сформировались еще в советский период, привыкли к образу авторитарного лидера, воплощавшего в себе черты «отца»: строгого, справедливого, ответственного и заботливого. Эти же черты они отмечают, описывая значимых для себя политических деятелей, - авторитарность, умение навести порядок, заботу о народе. Несомненно, именно эта социальная группа в большей степени нуждается в поддержке со стороны государства и справедливо ожидает ее после завершения трудовой деятельности. То же мы видим в анализе ассоциаций: только пенсионеры ассоциируют с властью позитивно окрашенные понятия, например «справедливость», которую они привыкли ожидать от власти. Гораздо чаще именно пенсионерами упоминались понятия, связанные с заботой о народе, социальной неустроенностью.
Весьма характерна структура коллективных воспоминаний у патерналистов и нонпатерналистов: если у первых представления гомогенны и сконцентрированы преимущественно вокруг двух событий общепризнанного масштаба - ВОВ и Революции 1917г., то вторая группа демонстрирует куда большее разнообразие мнений. Примечательно и содержание этих воспоминаний - нонпатерналисты отмечают события, связанные с реформированием, демократизацией общества, не умалчивают о «темных» периодах прошлого страны. Различны и процессы трансляции и закрепления воспоминаний - патерналисты упоминают сильных авторитарных лидеров, а нонпатерналисты - реформаторов, просветителей, изменивших уклад жизни и культуру страны. Обсуждая значимые события прошлого, патерналисты стремятся увековечить величие страны и делают акцент на семейные традиции, обнаруживая в этом приверженность ценностям коллективизма и стремление закрепить образ сильной, покровительствующей державы в головах потомков, сформировать доверие к ней и, соответственно, способствовать, таким образом, развитию патерналистских ожиданий уже в следующем поколении ее граждан. В то же время нонпатерналисты видят необходимым передать информацию об ошибках истории и спорных исторических событиях, дабы предостеречь новое поколение от их совершения в будущем. Эта категория хотела бы, чтобы их потомки помнили не о величии страны, а о величии самого народа, воспитать в них активную личную позицию - нонпатерналисты ожидают, что их потомки совершат деяния, достойные запоминания и передачи следующим поколениям. Таким образом, находит подтверждение наша гипотеза о том, что выраженность патерналистских установок накладывает отпечаток на субъективную оценку фактов и деятелей исторического прошлого.
Показательно присутствие в структуре представлений нонпатерналистов понятий «демократия» и «закон», в соответствии с которыми респонденты предпочитают воздействовать на власть через митинги, выборы, СМИ,
утверждая важность личной активности каждого члена общества. Патерналисты, в свою очередь, представляют власть через понятия «ложь», «взятки» и «президент», в соответствии с чем, признаются в невозможности влияния обывателя на власть имущих, видимо, перекладывая эту обязанность единственно на плечи руководителя государства.
Рассматривая представления о прошлом страны и его центральных политических фигурах, нельзя не брать во внимание актуальный контекст политического сознания респондентов и особенности их общих установок на взаимодействие с политической властью. Полученные в результате исследования различия по этим параметрам между группами респондентов представлены в виде резюме в Таблице 7.
Таблица 7
Различия в представлениях о политической власти_
Группа Характерные для группы представления (менее свойственные для других групп)
Студенты Работающие взрослые Пенсионеры
Наиболее значимые параметры идеальной власти В виде тенденции -обеспечение свободы личности Власть, которая заботится не об интересах самой себя, т.е. власть имущих, и оперирующая законами, а не силой Власть, заботящаяся о народе
Политические ориентации Большая часть респондентов затруднилась с ответом (27%), 10% не интересуются политикой. Из политических партий наибольшей популярностью пользуется Единая Россия (22%) 63% не интересуются политикой Из политических партий наибольшей популярностью пользуются Единая Россия и ЛДПР 31 % не интересуется политикой Наиболее популярные партии -Единая Россия, КПРФ
Декларируемая заинтересованность в политической жизни общества Больше интересующихся (90%) Больше индифферентных (63%) Больше интересующихся (69%)
Способы влияния на политическую власть Никак - 34% Митинги, выборы, объединившись всем вместе Никак - 33% Митинги, выборы, личная активность Никак-33% Выборы, митинги, личная активность
Социальные представления о политической власти Структурные понятия, «ярлыки», конкретные персонажи Деньги, вседозволенность Обман, ложь, забота о народе, патриотизм
Патернапистские установки Больше нонпатерналистов (18%), чем патерналистов (11%) Больше нонпатерналистов (24%), чем патерналистов (15%), меньше респондентов со средними показателями Больше патерналистов - 27%, (р=0.000), чем нонпатерналистов (3%)
Стоит отметить, что подтвердилась наша гипотеза о преимущественно негативном эмоциональном фоне представлений о политической власти, сопутствующем конструированию коллективных воспоминаний о политических событиях и деятелях. Действительно, прежде всего у представителей всех групп власть ассоциируется с коррупцией. Вполне закономерны в свете этого оценки, данные респондентам политической власти различных исторических периодов - власть в царской России, СССР и в период перестройки значимо отличается от представлений об идеальной власти.
Обобщая полученные данные, отметим следующие особенности коллективных воспоминаний и представлений об историческом прошлом в изученных социальных группах.
Группа работающих взрослых имеет во многом негативное отношение к историческому прошлому и настоящему. В их представлениях о политической власти много отрицательных эмоций, сформировавшегося недоверия и осуждения как к отдельным персонажам, так и к политической власти в целом. Группа работающих взрослых в своих самооценках отказывается от активного участия в политической жизни, считая это безнадежным начинанием. Можно предположить, что причиной тому стало глубокое разочарование от событий перестройки. Представители этой группы в преддверии перестройки, когда большая часть из них была в начале своей профессиональной карьеры и строила планы на жизнь, горячо желали увидеть новую страну, предвкушали долгожданные перемены, многие активно участвовали в общественной жизни. Вероятно, именно эта категория в наибольшей степени испытала на себе феномен культурной травмы после кардинальных разрушительных трансформаций общества.
При этом в ответах работающих взрослых больше, чем в других группах ощущается запрос на дальнейшее реформирование страны. Среди представителей этой группы самый большой процент респондентов с низкими показателями установок на патернализм, в соответствии с чем отличны и представления их коллективной памяти. Эти респонденты чаще отмечают переломные периоды в истории, им сильнее импонирует персонаж Петра I, успешность его реформаторских начинаний. Эта группа ищет образ «настоящего» реформатора, блокируя свою активность в качестве самозащиты от новых травм, ждет социальных преобразований.
В своих установках большая часть студентов не имеют сформированной личной позиции относительно политических предпочтений. Их представления о политической власти только формируются, они скудны, полны номинальных категорий. Стоит отметить, что в описаниях различных деятелей и исторических периодов присутствует большая часть позитивных эмоций, чем у взрослых и пенсионеров. Соответственно своей несформированной политической позиции, студенты порой обнаруживают амбивалентность мнений: И.В. Сталин в их глазах одновременно и кровавый тиран, и грамотный руководитель, Петр I - новатор, но с достаточно жесткими методами. Представления студентов еще не сформированы, но предварительно они имеют позитивную установку, не омраченную разочарованиями жизненного опыта,
наблюдаемыми у работающих взрослых. В своих коллективных воспоминаниях студенты чаще других говорят о политических деятелях через описание внешности, особенностей поведения и личностных качеств, что релевантно актуальному запросу самоидентификации и построения собственной стратегии поведения в обществе. Особенно чувствительны эти респонденты к проблематике свободы, перемен и новизны: и в представлении об идеальной власти, и в описаниях политиков, и в наиболее часто вспоминаемых событиях. Вслед за старшей группой - группой своих родителей, они усваивают тягу к переменам и начинают искать ее удовлетворение в политических деятелях прошлого и настоящего. При этом еще не определен вектор их дальнейших предпочтений: путь реформирования и демократии или имперские амбиции и тоталитаризм.
Группа неработающих пенсионеров демонстрирует наиболее позитивные представления о политической власти, ассоциируя ее с заботой о народе, патриотизмом, порядком - то есть с теми особенностями, которые отвечают их сегодняшним актуальным потребностям, а также отчасти заложены системой образования и идеологически в советские времена. Из описаний исторических деятелей видно, что для этих респондентов особенно востребован сильный, решительный политический лидер, способный навести порядок. Для них важно сохранение границ государства, а также сохранение социальных гарантий.
В заключении диссертации представлены основные результаты, сформулированные в виде следующих выводов:
1) В процессе конструирования коллективных воспоминаний увековечиваются великие достижения страны (Великая Отечественная война, полет человека в космос), а также события, коренным образом изменившие облик страны и жизненный уклад общества (распад СССР, перестройка, Революция 1917г.). При этом замалчиваются события, исторически значимые, но не укладывающиеся в позитивный образ страны.
2) Процесс трансляции представлений коллективной памяти сосредоточен на событиях, формирующих позитивный образ группы. В этом наблюдается явное противоречие декларируемой тенденции респондентов передать следующим поколениям «правдивую и полную историю страны».
3) При воспроизведении коллективных воспоминаний оказывается сопротивление забвению событий, имеющих отношение к безопасности и качеству жизни общества - жизненный уклад СССР, репрессии Сталинской эпохи, ошибки власти.
4) Центральное место в представлениях коллективной памяти представителей всех социальных групп занимает Великая Отечественная Война. Это событие играет роль стержневого в контексте сохранения позитивной групповой идентичности. Его запечатление в коллективной памяти является основной задачей при создании желаемого образа прошлого.
5) Наиболее значимыми политическими деятелями в истории страны для всех категорий респондентов являются Петр I, И.В. Сталин, В.И. Ленин. При этом студенты чаще других групп вспоминают Б.Н. Ельцина, отмечая его
вклад в создание «новой страны». В воспоминаниях работающих взрослых чаще, чем в других группах, присутствует М.С. Горбачев, как человек, не оправдавший ожидания. Для воспоминаний пенсионеров специфичной чертой является более частое упоминание и более позитивные оценки фигуры В.И, Сталина, как человека, наведшего порядок в стране и выигравшего войну.
6) Респонденты из разных социальных групп используют специфические категории для описания политических деятелей. Студенты не склонны использовать негативные оценки и чаще других групп используют в описаниях категории способностей, профессиональных и личных качеств, внешности. Работающие взрослые чаще, других используют номинальные категории описаний, негативные характеристики и ярлыки. Пенсионеры чаще других групп склонны использовать резюмирующие, оценочные категории.
7) При сравнении политической власти различных исторических периодов в истории страны с идеальной, по мнению респондентов, политической властью, наибольшее количество положительных корреляций с идеалом относится к периоду советской власти. При этом именно на период советской власти приходится наибольшая часть воспоминаний, отмечаемая респондентами как значимые в истории страны.
8) Большая часть работающих взрослых считает себя не интересующимися политикой. Наиболее заинтересованными в политической жизни считают себя студенты и неработающие пенсионеры. При этом значительная часть студентов не имеют сформированных политических предпочтений.
9) Социальные представления о политической власти содержат преимущественно негативный эмоциональный компонент, связанный с упоминаниями коррупции, богатства, вседозволенности и силы, большое количество номинальных понятий. Только студенты имеют в структуре представлений понятие «демократия». Позитивно окрашенные понятия содержатся только в структуре представлений пенсионеров, что согласуется с большей выраженностью патернализма в установках этой группы.
10) Высокий уровень установки на патернализм свойственен респондентам из группы неработающих пенсионеров, низкий уровень патернализма - студентам и работающим взрослым. Содержание коллективных воспоминаний респондентов с высокой установкой на патернализм характеризуется гомогенностью и сосредоточенностью на понятиях, связанных с победами и подтверждающими представления о величии страны. Коллективные воспоминания респондентов с низким уровнем патернализма содержат большее разнообразие элементов, включая память о переломных и негативных событиях.
Публикации по теме диссертации:
Публикации в рецензируемых журналах, утвержденных ВАК при Министерстве образования и науки РФ для публикации основных результатов диссертационных исследований:
1. Кузнецова A.B. Представления коллективной памяти об эпохе Петра I и его личности у представителей различных социальных групп [электронный ресурс]/ Т.П. Емельянова, A.B. Кузнецова // Психологические исследования - 2013. - Т. 6. - №28. - Режим доступа: http://psystudy.ru/index.php/num/2013v6n28/809-emelyanOva28.html
2. Кузнецова A.B. Значимые фигуры российской истории в коллективной памяти разных групп общества [Текст)/ Т.П. Емельянова, A.B. Кузнецова Н Знание. Понимание. Умение. - 2013. - № 2. - С. 123-129.
3. Кузнецова A.B. Коллективные воспоминания о политической власти различных исторических периодов у представителей различных социальных групп [Текст] / A.B. Кузнецова // Социальная психология и общество-2013.-№ 3-С. 102-115.
Научные публикации в других изданиях:
4. Кузнецова A.B. Коллективная память и смена поколений [Текст]/ A.B. Кузнецова // Актуальные проблемы социальной психологии развития. -Вып.1 - М.: МГППУ, 2010. - С. 81-86
5. Кузнецова A.B. Коллективная и историческая память [Текст]/ A.B. Кузнецова // «Зона ближайшего развития» в теоретической и практической психологии: Материалы XI Международных чтений памяти JI.C. Выготского -М.: РГГУ, 2010.-С. 123-125.
6. Кузнецова A.B. Феномен коллективной памяти в воспоминаниях о значимых исторических деятелей [Текст] / A.B. Кузнецова // Молодежь и наука: реальность и будущее: Материалы IV Международной научно-практической конференции - Невинномысск: НИЭУП, 2011. - С. 300-302.
7. Кузнецова A.B. Коллективная память и политическое лидерство: суждения и представления о политической власти в различных социальных группах современно России [Текст] / A.B. Кузнецова // Социально-экономические и психологические проблемы управления: Сборник научных статей по материалам Всероссийской научно-практической конференции - М.: МГППУ, 2011.-С. 117-124.
8. Кузнецова A.B. Место коллективной памяти в Суждениях о значимых фигурах и событиях прошлого [Текст] / A.B. Кузнецова //Сборник докладов VI Межвузовской конференции молодых ученых по результатам исследований в области педагогики, психологии, социокультурной антропологии - М.: Общероссийское общественное Движение творческих педагогов «Исследователь», 2011. - С. 67-71.
9. Кузнецова A.B. Коллективная память об исторических событиях поколения современных россиян [Текст]/ A.B. Кузнецова // Сборник научных статей по результатам круглого стола с международным участием, проходившего в Финансовом университете при Правительстве Российской Федерации 1 ноября 2011г. - Тула: ТулГу, 2011. - С. 117-123.
10. Кузнецова A.B. Коллективная память об исторических событиях в различных возрастных когортах [Текст]/ A.B. Кузнецова // Материалы II Всероссийской научно-практической конференции с международным участием «Молодежный научный поиск: личность в изменяющихся условиях». -Красноярск: КГПУ, 2011. - С. 47-49.
11. Кузнецова A.B. Суждения о политической власти и коллективные воспоминания представителей различных поколений о значимых событиях исторического прошлого России [Текст] / A.B. Кузнецова // Актуальные проблемы социальной психологии: вопросы теории и практики: сборник научных трудов - М: МГППУ, 2012. - С. 150-159.